Долгое дело

— Нет, к потерпевшим.

Из дневника следователя.

Всё человеческое сводится к любви человеческой. Что бы человек ни делал, он всё делает для людей. Конечная цель всего — любовь к себе подобным. Кто этого не понял, тот не понял самого главного. Если человек выплавил тонны стали, намолотил центнеры пшеницы или выточил две нормы деталей, а вернувшись домой, нахамил соседу, нагрубил жене и обругал ребёнка, то зря он плавил сталь, молотил пшеницу и точил детали. Для кого?

Добровольная исповедь.

А любовь детей к родителям? Меня воротит, когда я слышу по радио такое письмо: «Я в вечном долгу перед своей мамой и помню о ней. Передайте для неё песню «Оренбургский платок…» А чего ж она, эта любвеобильная доченька, не поедет к своей мамане да не живёт с ней? За мужа держится? За городские квадратные метры?

Послушайте песни. Их тысячи — о любви мужчин и женщин. Песен о любви к матери — несколько. А о любви к отцу, по-моему, одна. И социолог не нужен.

А любовь к детям? Тут я ничего сказать не могу: у меня их, слава тебе, господи, не было. Как говорится, дети — цветы жизни, но пусть они цветут на чужих подоконниках. Когда я вижу мамашу в окружении детишек, мне хочется взять тазик и не поплакать в него от умиления, а треснуть им мамашу по голове. Кругом жизнь кипит, а она крольчихой заделалась. Я бы любила детей, не будь они так похожи на своих родителей.

Аделаида Сергеевна попутешествовала в такси, рассеянно прошлась пешком, вдавилась с толпой в Центральный универмаг, с толпой же выдавилась из другой двери и забрела в тихий, продуваемый сквозняками и хорошо обозримый переулок. Единственная телефонная будка её устраивала.

Она плотно закрыла дверь, опустила монетку, набрала номер и сделала странное движение губами, словно их помассировала. И когда трубка отозвалась гудком, Калязина успела сделать ещё одно странное движение нижней челюстью и горлом, как что-то проглотила.

— Да…

— Вера? — спросила Аделаида Сергеевна голосом, очень похожим на голос инспектора Петельникова.

— Я…

— Ну как ты?

— Нормально. А кто со мной говорит?

— Вот тебе раз…

— Что-то не могу узнать.

— Вадима Петельникова не узнаёшь?

— Извините, впервые слышу.

— Ну, гаси свет.

— Что вы сказали?

— Вера, пошутила и завязывай.

— Может быть, вы хотите познакомиться?

— В следующий раз, — пообещала Калязина, довольно улыбнувшись.

Каши маслом не испортишь. Она знала, что переложи масла — и каша испортится. И всё-таки не удержалась от ещё одной проверки Веры Акимовой. Кашу можно испортить маслом, но бережёного и бог бережёт. Теперь она верила своей ассистентке, как телефонному роботу времени. Теперь можно.

Калязина вновь стала бродить по улицам. Толкалась в магазинах, проехала остановочку на трамвае, в молодёжном баре выпила три рюмки кубинского рома, покурила в скверике, и когда первые признаки сумерек потемнили окна, она приблизилась к заброшенной телефонной будке, стоявшей в тёмной стенной выемке.

Аделаида Сергеевна достала двухкопеечную монетку и вздохнула. Работать шпионкой она бы не смогла — слишком осторожничает. И монетки кончились, последняя, а у шпиона всё при себе — от монеток до хорошего ликёра.

Она набрала номер и опять сделала те же странные движения губами, нижней челюстью и шеей.

— Да-да, — торопливо ответила трубка.

— Серафима Никитична? — спросила Калязина чистым юношеским голосом, выбранным ею, потому что он держался на одном тоне дольше других имитированных голосов.

— Да. — Теперь это «да» ушло в трубку тяжким камнем.

— Как поживает дача?

— Зачем вы бросили на веранду клубок в бензине? — закипела Ливенцова.

— А, ты уже побывала на даче?

— Конечно, побывала.

— Шерсть в бензине для того, чтобы у тебя не было сомнений в моих намерениях.