Долгое дело

Добровольная исповедь.

Сегодня всю ночь что-то и где-то скрипело. Поднимусь, обойду комнаты и ничего не найду. А лягу — опять скрипит. В голове, что ли, у меня? А может быть, Петельников с этим рыжим дурнем сверлят ко мне дырку, чтобы заглянуть… Рябинин-то работает.

Так и не спала. Встала в шесть утра, выпила пару чашек кофе, пару рюмок ликёра и огляделась…

В квартире становится всё лучше, а жить мне остаётся всё меньше. В квартире становится лучше, а жить мне становится хуже. Вот тоска откуда-то… Осень ли на меня влияет, биоритм ли мой кончился… Беспричинная тоска — это не стук ли в сердце потусторонней жизни?

Калязина позвонила в санэпидстанцию и, сославшись на головную боль, взяла свободный день. Затем позвонила в лабораторию и тоже освободилась. И ещё раз набрала номер телефона, уже районного клуба, где отменила своё выступление.

Голова болела. Бессонная ночь затуманила её странной опьяняющей пеленой. Собака, мебель, стены, дома, улицы… Всё вроде бы так, но всё чуть-чуть не так, всё чуть-чуть вдалеке, и всё слегка иррационально… Так бывало в молодости после африканских ночей, которые, бывало, жгли стены этой квартиры. Ах, давно ли? Теперь же так опустилась, что от пары рюмок ликёра впадает в жуткую иррациональность.

Прогулка с Роем освежила, но мир остался несвежим, сдвинутым.

Аделаида Сергеевна переоделась и вышла из дому — позвонить. Она не хотела, чтобы этот звонок был из её квартиры. И она вышла не только позвонить, потому что звонки в наше время становились началом больших дел.

Рассеянно пройдясь в сторону центра, Калязина глянула на часы и вошла в телефонную будку. Нужный ей номер она знала уже на память…

— Слушаю, — отозвался знакомый голосок.

— Веруша, не спишь?

— Что вы, Аделаида Сергеевна, уже десятый час.

— В лабораторию сегодня не ходи, есть другое дело.

— Я готова, — ответила ассистентка уже деловым тоном.

— Одевайся, Веруша, и к десяти часам будь у Центрального универмага, у остановки шестого автобуса.

— Хорошо.

— Примерно в десять пятнадцать — десять двадцать из шестого автобуса выйдет женщина лет пятидесяти в голубом плаще…

— Хорошо.

— Конечно, хорошо. В голубом плаще и с синей сумкой, похожей на ведро. Ты к ней подойдёшь.

— И что сделаю?

— Улыбнёшься и скажешь: «Какой чудесный плащик».

— Какой чудесный плащик, — запоминающе повторила ассистентка.

— Эта женщина передаст пакет. Скажешь спасибо и поедешь к себе домой. Вот и всё. Вопросы есть?

— А что мне делать с пакетом? — неуверенно спросила ассистентка.

— Не распечатывать, я за ним приеду.

— Хорошо.

— Милочка, это не шпионаж, не сомневайся.

— Аделаида Сергеевна, у меня подобного нет и в мыслях…

— Этой женщине я на расстоянии диктую мысли, которые она должна записать, запечатать и вручить сегодня тому человеку, кто ей скажет: «Какой чудесный плащик».

— Ах это опыт?

— Разумеется, милочка. Сколько ехать от тебя до универмага?

— Минут тридцать.

— В одиннадцать я позвоню.

До одиннадцати было два часа. Всё ещё закрыто, всё ещё запечатано. Но она знала привокзальный ресторан, демократичный, как баня…

Знакомый официант жеманно, улыбнулся, посадил её в угол пустого зала и скоро поставил перед ней подносик, целомудренно прикрытый хрустящей салфеткой. Она налила рюмочку бенедиктина, выпила залпом, как водку, и надкусила ломтик ананаса. Но ликёр никуда не дошёл, испарившись по дороге. Она выпила вторую.

Жизнь… Вот она, жизнь: в крепости ликёра, в мякоти недозрелого ананаса, в покойной тишине этого зала… Жизнь есть минутное наслаждение. Не слёзы по прошлому и не радости в будущем. Прошлого уже нет, а на будущее плевать.

Калязина ещё выпила две рюмки, одну за другой, и решительно отодвинула графин, потому что впереди ждали дела. Ликёр её не пьянил, а убрал ту дымку со зрения, которая слегка искажала мир, — теперь он увиделся чистым, словно его только что сделали. Появился аппетит, предусмотренный официантом. Она со вкусом съела маринованных миног и шампиньоны в сметане, чувствуя, как её мысль беспредельно обостряется…