Долгое дело

— Он первый схватил меня, — буркнул парень, не выдержав давящего взгляда инспектора.

— Возбудим уголовное дело и его задержим, — решил дежурный, начиная писать протокол.

— Не надо, — тихо сказал Рябинин.

— Почему?

— А зачем?

— Как зачем? — теперь удивился Петельников.

— Мне придётся идти к эксперту для освидетельствования, давать показания, являться в суд…

— Тогда что ж, отпустить? — не понимал дежурный.

— Я прошу.

— Ну, если вы просите. — Дежурный скомкал протокол. Но взгляд инспектора требовал какого-то иного ответа.

— Вадим, что это за следователь, которого можно бить?..

Отпуская свидетелей, дежурный всё-таки переписал адреса.

— Иди, Петя, — ласково сказал инспектор.

Стоило парню закрыть дверь, как в дежурку торопливо вошёл Леденцов.

— Ты его видел? — спросил Петельников.

— Так точно, товарищ капитан.

— А он тебя?

— Никак нет.

— Проверь-ка этого фрукта. — Инспектор кивнул на дверь.

— Есть, товарищ капитан.

Рыжий шар его волос огнём пересёк дежурку и пропал.

Боль в челюсти усилилась. Продолжало цокать в затылке, отзываясь на торопливые стуки сердца. Рябинин сел и тихо вздохнул.

— Может, показаться врачу? — спросил инспектор.

— А, пройдёт…

— Я тебе звонил. Завтра ты можешь понадобиться.

— Буду дома.

— Знаешь, чем отличается работа инспектора от работы следователя? Инспектор борется с врагом невидимым, а следователь — с видимым.

— Это к чему?

— К тому, что видимый преступник уже пойман инспектором.

— А это к чему?

— К тому, что следователю уметь драться необязательно.

Рябинин попробовал улыбнуться, но разбухшая челюсть пресекла эту попытку.

— Подбрось меня до дому…

В машине он догадался, что ноет у него не только челюсть и не столько челюсть. Болело без физической боли, без определённого места — не на теле и не внутри. Что это? Обида, мучила обида… Его избили, а он простил, как святой. Смысл жизни — в любви к людям. Но ради любви к людям и нельзя прощать. А его избили, как мальчишку. Что за следователь, которого можно избить?.. Судиться с хулиганом? Чтобы все — судьи, свидетели, публика подумали: ну что это за следователь, которого можно избить?

Рябинин вдруг поймал себя на странных усилиях — он подсознательно перебирал годы своей жизни, что-то там выискивая. И начал с детства, с юности. Он оттолкнул эти глупые поиски, но они продолжались помимо его воли. Что это? Не ударился ли он затылком об пол?

Машина с синим огоньком на крыше бежала по проспекту, а Рябинин сутяжно копался в своей биографии.

Второклассником он выкопал на колхозном поле кустов десять картошки украл. Но это с голоду, из-за войны. Однажды разорил гнездо какой-то стонущей над головой птицы. Но это мелочь. Поймал сбежавшего у соседки кролика и не вернул. Но кролик и у него сбежал. Однажды видел на улице, как били человека, и не вступился. Не успел — вступились другие. В восемнадцать лет осудил отца за неуживчивость и плохой характер. Но за эту отцову обиду он вроде бы расплачивается до сих пор — его тоже считают человеком с плохим характером. Лиду обижал. Но ведь сам-то мучился не меньше…

Отыскал, болезненная память отыскала. Одно из первых уголовных дел. Кажется, третье. Не имея опыта, введённый в заблуждение показаниями дуры, он привлёк к уголовной ответственности студента техникума. Якобы тот ударил женщину… Потом всё стало на своё место, но это потом. А тогда семнадцатилетний студент даже заплакал. И за эти слёзы Рябинину ничего не было — ни выговора, ни вызова к начальству.

Он вздохнул свободнее, тут же удивившись этой свободе. Пришло облегчение. С чего же? Ненасытное чувство справедливости… Ненасытное чувство справедливости согласилось зачесть магазинный удар как расплату за слёзы студента. Обида уходила. Пусть зачтётся…

Рябинин обессиленно распахнул дверь и втиснулся с мешками в переднюю.

— Боже, что с тобой? — ахнула Лида, прижимая руки к груди.

— А что со мной?

— На тебе лица нет…

— Что же вместо? — попытался он улыбнуться, сразу остановленный болью в нижней челюсти.

— Ты заболел?

— Лида, я упал…

Рассматривая стены передней, он рассказал, как зацепился за какую-то трубу и загремел по асфальту вместе со всеми мешками. Лида застонала и принялась бегать по квартире, делать примочку на челюсть, ощупывать его лицо, разбирать мешки, причитать и задавать бесконечные вопросы:

— Очки целы?

— Вроде бы.

— Серёжа, ну почему ты так невнимателен?

— Засмотрелся на витрины.

— Серёжа, сыр расплющен, как трактором.

— Неважно, он всё равно был без дырочек.

— Серёжа, почему вместо двух банок зелёного горошка ты купил четыре банки фасоли?

— Разве?

— Серёжа, а это что?

Отстраненно, как выковырнутую из земли мину, Лида держала алюминиевый бидон. Тот, старушкин.

— Бидончик.

— Откуда он?

— Нашёл, — нашёлся Рябинин.

— И не отдал?

— Кому? А в хозяйстве пригодится.

— Серёжа, я тебя не узнаю…

Лида хотела сказать, почему не узнаёт, но её взгляд пал на белый комок в рюкзаке.

— Какая-то бумага…

— Ну почему «какая-то»? — начал он раздражаться её дотошностью. Обёрточная, в которую продавцы заворачивают колбасу.

— Серёжа, я не знала, что колбасу теперь заворачивают в милицейские протоколы.