Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории

Однако кончалась ночь, наступало утро – и в доме снова видели его спокойное, хотя и осунувшееся лицо. Теперь граф сам старался чистить щеткой костюм, одеваться. Одевшись, брал трость и отправлялся в домовую церковь. И собирал детей и внуков в памятные семейные дни.

…27 июня старый граф оделся особенно тщательно, взял трость с коралловым набалдашником и строго спросил:

– Вы помните, какой сегодня день?

Дочери смотрели на отца в смятении. Им казалось, что все случившееся – сон, который не сегодня-завтра кончится.

– Мы будем, как всегда, отмечать этот день, – твердо проговорил отец. – В три часа за обедом. И пожалуйста, лучшую скатерть… и прочее.

Екатерина Павловна укоризненно взглянула на мужа, как бы говоря: о каком торжественном обеде может идти речь, если в доме нечего есть?

Сергей Дмитриевич, без слов поняв ее, добавил:

– Я велел Степану привезти провизию.

Степан, их швейцар, так же, как и няня Груша, как горничная Настя, продолжал служить господам и при всякой возможности доставлял из Кускова продукты. Не должны забыть и нынче, в столь торжественный день. Двести с лишним лет подряд, каждый год в Кускове устраивались в этот день празднества с фейерверками, музыкой, песнями в честь Полтавской баталии, в коей предок их был главнокомандующим.

К двум часам в гостиной-ротонде стали собираться многочисленные родственники и гости. Буфет красного дерева, бюро, диван из карельской березы, белый рояль, на стенах картины Рембрандта, Ван Дейка, Кипренского… На столике с витыми ножками матово блестели бронзовые часы, и желтые амуры игриво поглядывали с циферблата, хотя время ничуть не располагало к игривости. На столе лежала жесткая, накрахмаленная скатерть, стояли хрустальные бокалы, серебряная посуда, фамильный сервиз, однако – почти вся посуда пустая. Подводы из Кускова не видно. И вдруг под окнами загрохотало, появился Степан с выражением полной растерянности на лице. Заикаясь и разводя руками, он объяснил:

– «Стой», говорят – и за вожжи!.. На Рогожской заставе… Мешок с мукой, и горшок со сметаной… молоко… всё… забрали.

– Да как же ты? Зачем отдавал-то? – рассердилась няня Груша.

– Да ружжо у них… Эдакое слово сказанули – не выговорить. Ле-ле-квизицию, мол, делаем… Хватит, кончились, мол, графские времена.

– Да как же это так-то, батюшка Сергей Дмитриевич? – всплеснула руками няня Груша, привыкшая взывать к барину.

Тот нахмурился, провел рукой по бороде (за этот год она стала совершенно седая), на секунду закрыл глаза и глухо проговорил:

– Иди, Степан… – И, обернувшись к дочерям, добавил по-французски: – Я понимаю, вы не научились готовить еду, однако надо что-то придумать. Няня научит вас… У меня есть главное – вино «Карданахи».

В четвертом часу дня старый граф во фраке, накрахмаленной рубашке сел во главе стола, а вокруг расположилось все многочисленное семейство. Лицо его было полно значительности, чуть опущенные веки слегка прикрывали большие синие глаза с легкой поволокой (эта синяя поволока у Шереметевых была характерной особенностью рода). Напротив отца сели его сыновья – Борис и Сергей. Они молоды, холосты, пока в их жизни не было ничего, кроме кавалергардской службы. Однако оба уже дважды побывали на Лубянке, и выручить их смог только старший брат Павел.

2

Павел Сергеевич с самого детства отличался от своих шести сестер и братьев. Проявлял литературные способности, учился в поливановской гимназии, из которой вышло не одно поколение вольнолюбивых гуманитариев. По военной линии идти не захотел и поступил в университет. Рано увлекшись либеральными идеями, он отказался от материальной помощи отца. В 1905 году уехал на русско-японский фронт, был в «Красном кресте», помогал раненым, собирал материалы для печати. С увлечением работал в земстве. Занимался историей русских усадеб.

Лицо у Павла Сергеевича усталое, изможденное, он не так красив, как его сестры. Изящная, большеглазая Мария Сергеевна – просто красавица, она бродит по дому с распущенными волосами, с выражением хмурой напряженности. Муж ее, Александр Васильевич Гудович, держится молодцевато, подкручивает усы. В 1916 году Николай II направил его на Кавказ, в Кутаиси, чтобы укротить мятеж. Ему предлагали остаться, но граф Гудович отказался, вернулся в Москву, к жене. Теперь он находился под особым наблюдением ЧК и за шутками и любезностью тщательно скрывал тревогу о будущем.

Вторая сестра, Анна Сергеевна, сидит подле своего мужа Александра Александровича Сабурова. Лицо его словно окаменело. Был губернатором в Петербурге, на его глазах произошли трагические события, несколько раз был арестован, однако пока жив, и даже дома…

В отличие от взрослых, с трудом скрывающих страх и тревогу, дети веселы, они перешептываются, прыскают в кулаки, подталкивают друг друга…

Старый граф подал знак к общей молитве.