Долгое падение

О каждом отдельном убийстве Мануэль рассказывает историю. Рассказывая, он вспоминает свидетельские показания, слово за словом, инсценирует маленькие эпизоды, пересказывает диалоги. Иногда, чтобы начать новую главу, он читает детали отдельного обвинения, прежде чем перейти к открытому против него делу.

В пользу защиты – его уверенное изложение, тот факт, что он обвиняется в ужасающих преступлениях, но просто стоит здесь – ноги, волосы, пиджак – и говорит и ведет себя как нормальный человек. Ведь не мог же он совершить те ужасные поступки, верно? Но, с другой стороны, кто мог? Ну, кто-то же это сделал…

Против него почти все, что говорит Мануэль, как он ведет себя и что он подразумевает. Десять минут шестичасового монолога – и все в зале суда понимают, что Мануэль совершил катастрофическую ошибку: он не должен был говорить. Питер не понимает, что чувствуют другие люди. Он никогда этого не понимал. Он мог лишь догадываться. Он умеет читать выражения лиц и видеть знаки, которые говорят ему, испуган кто-либо или смеется. Но никакой взаимности в этом нет. Он не чувствует даже слабого эха того, что чувствует его слушатель.

Энн Найлендс: это был не он. Само собой, он в то время работал неподалеку, в Управлении газовой промышленности. Копы подозревали его в преступлении по одной-единственной причине: десятник на той работе позвонил им и рассказал, что Питер появился на работе в день после убийства с царапинами на щеке и кровью на сапогах. Ну, а Питер – прямой человек. Он не будет болтать ни у кого за спиной. Поэтому он пошел повидаться с десятником и перемолвился с ним парой слов.

Все понимают, что он имеет в виду под «парой слов». Тот парень, говорит он, уволился с работы и уехал, чтобы устроиться где-нибудь в другом месте. Где-нибудь там, где поспокойнее.

Он хихикает.

Мануэль считает, что именно так настоящие мужчины улаживают свои разногласия. Он полагает, что в его рассказе Питер Мануэль – человек, владеющий ситуацией, которого уважают другие мужчины. Другие мужчины его не уважают. Они боятся его, потому что он псих.

Конечно, говорит он, свидетели заявляют, будто видели его в Ист-Килбридже в ту ночь. Но они не могли его видеть, потому что его там не было.

Полиция тогда не спускала с него глаз, обыскивала его дом, конфисковала его одежду, изводила его, изводила его мать. Его голос срывается, когда он говорит: «мать». Члены жюри присяжных с надеждой поднимают глаза. Они хотят увидеть в нем человечность. Но Мануэль продолжает. Он не собирался терпеть приставания полиции. Он решил действовать. Он велел журналистам сфотографировать его и опубликовать историю об убийстве на первой странице местной газеты вместе с его фотографией. Питер поднимает газету так, чтобы ее было видно. Под заголовком «Местный житель под подозрением» – фотография Мануэля, который стоит перед машиной в рабочей одежде. Он улыбается в камеру. Это было опубликовано, но кто-нибудь после выступил с заявлением и опознал его? Нет. Почему? Потому что его там не было.

Питер переходит к убийству Изабель Кук и зачитывает обвинение. Он читает негромко и медленно, надеясь, что, возможно, его слова звучат печально. Они звучат не печально, а издевательски.

«28 декабря, на тропе между Маунт-Вернон-авеню и Кенмуир-авеню, Маунт-Вернон, вы напали на Изабель Уоллас Кук (17 лет), Каррик-драйв, 5, Маунт-Вернон, и схватили ее, боролись с ней, утащили ее в поле, сорвали с нее одежду, завязали вокруг ее шеи бюстгальтер, а вокруг ее лица и рта – головной платок, отобрали у нее пару туфель, расческу, веер, палантин, косметичку и сумочку и убили ее, и таковое убийство предусмотрено законом об убийствах 1957 года, раздел 5, параграф 1-а».

Присяжные уже слышали, как несчастный мистер Кук говорил об исчезновении своей дочери и о том, как нашли ее тело. Их тронуло его тихое достоинство. А теперь Мануэль говорит дурацкими голосами.

Что ж, Мануэль не совершал этого убийства. Его там не было. Он не знал, где было тело. Гудолл и Манси знали, где оно закопано, и просто отвели его туда посреди ночи, а после сказали, будто он рассказал им, где оно.

«Я стою на ней». Кто на самом деле так говорит? Человек может сказать: «я стою на этом» или «я стою на могиле», но «я стою на ней»? Никто так не сказал бы.

Он не говорит ничего сочувствующего об Изабель или Энн, двух мертвых семнадцатилетних девушках. Для него они всего лишь покрытые кожей сцены в пьесе о нем самом.

Один из присяжных в заднем ряду зевает, но ловит на себе взгляд Питера, спохватывается и смущенно закрывает рот. Мануэль не понимает, почему того смущает зевок.