Долгое прощание. Обратный ход

У него есть сердце.

– У меня тоже есть.

– Так как насчет «лимонной корочки»?

Я встал, не отвечая, и подошел к сейфу. Повернул ручку, достал конверт, в котором был портрет Мэдисона и пять сотенных, пропахших кофе. Вытряхнул все на стол, потом взял пять сотен.

– Это я оставляю себе. Почти столько же ушло на расходы по этому делу.

С портретом Мэдисона было приятно поиграть. Теперь он ваш.

Я развернул его перед Терри на краю стола. Он взглянул на него, но трогать не стал.

– Оставьте себе, – сказал он. – У меня и так хватает. Вы ведь могли во все это не ввязываться.

– Знаю. После того, как она убила мужа и ей сошло это с рук, она могла бы еще встать на путь добра. Он, конечно, по–настоящему ни черта не значил.

Всего–навсего человек с кровью, мозгом, чувствами. Он тоже знал, что произошло, и пытался как–то жить, несмотря ни на что. Книги писал. Может, вы о нем слышали.

– Слушайте, у меня ведь, собственно, выбора не было, – медленно произнес он. – Я не хотел никому причинять зла. Здесь у меня не оставалось ни шанса. И соображать было некогда. Я испугался и бежал. Что мне было делать?

– Не знаю.

– В ней было какое–то безумие. Она, может быть, все равно его убила бы.

– Может быть.

– Ну, расслабьтесь вы немного. Пойдем выпьем где–нибудь в тишине и прохладе.

– Времени нет, сеньор Майоранос.

– Мы ведь когда–то дружили, – печально сказал он.

– Разве? Я забыл. По–моему, это были какие–то другие люди. Постоянно живете в Мексике?

– О, да. Я и приехал–то незаконно. И всегда здесь жил незаконно. Я вам сказал, что родился в Солт–Лейк–Сити. В Канаде я родился, в Монреале. Скоро получу мексиканское гражданство. Для этого нужен только хороший адвокат. Мне всегда нравилось в Мексике. Пойти к Виктору выпить «лимонную корочку» не составит большого риска.

– Забирайте свои деньги, сеньор Майоранос. Слишком на них много крови.

– Вы же бедняк.

– А вы откуда знаете?

Он взял купюру, растянул ее между тонкими пальцами и небрежно сунул во внутренний карман. Прикусил губу. Зубы, как у всех людей с темной кожей, казались очень белыми.

– В то утро, когда вы повезли меня в Тихуану, я не мог вам ничего рассказать. Я дал вам шанс позвонить в полицию и выдать меня.

– Я не обижаюсь. Уж такой вы человек. Очень долго я не мог вас раскусить. В вас было много хорошего, приятные манеры, но при этом что–то мне мешало. У вас были принципы, и вы их соблюдали – но чисто личные. Они не имели отношения ни к этике, ни к совести. Вы были славный парень – по природе славный. Но с бандитами и хулиганьем вам было так же уютно, как с честными людьми. Если эти бандиты прилично говорили по–английски и умели вести себя за столом. Мораль для вас не существует. Не знаю, война ли это с вами сделала, или вы родились таким.

– Не понимаю, – сказал он. – Ей–богу, не понимаю. Пытаюсь вам отплатить, а вы мне не даете. Не мог я в то утро вам все рассказать. Вы бы тогда не согласились.

– Приятно слышать.

– Я рад, что вам хоть что–то во мне нравится. Я попал в передрягу.

Случилось так, что некоторые мои знакомые умели выпутываться из передряг.

Они были у меня в долгу за то, что произошло на войне. Может быть, тогда единственный раз в жизни я сразу поступил правильно, инстинктивно, как мышь.

И когда я к ним обратился, они откликнулись. Причем бесплатно. Думаете, Марлоу, на всех, кроме вас, висит ярлычок с ценой?

Он перегнулся через стол и взял у меня сигарету. На лице у него под густым загаром проступил неровный румянец. Шрамы резко выделялись. Я смотрел, как он достает из кармана шикарную газовую зажигалку и прикуривает.

На меня опять пахнуло духами.

– Приличный кусок души вы у меня отхватили, Терри. Расплачивались улыбкой, кивком, приветственным жестом, нашими тихими выпивками в тихих барах. Славно это было, пока не кончилось. Пока, амиго. Не стану говорить «до свидания», Я уже с вами попрощался, когда для меня это кое–что значило.

Когда было грустно, одиноко и безвозвратно.

– Слишком поздно я вернулся, – сказал он. – На пластические операции уходит много времени.

– Вы бы вовсе не вернулись, если бы я вас оттуда не выкурил.

Внезапно у него в глазах блеснули слезы. Он быстро надел темные очки.

– Сомневался я тогда, – произнес он. – решиться не мог. Они не хотели, чтобы я вам рассказал. Я, просто не мог решиться.

– Не волнуйтесь, Терри. За вас всегда кто–нибудь решит.

– Я служил в коммандос, приятель. Туда просто так не берут. Я был тяжело ранен, и у этих нацистских врачей мне не сладко пришлось. Что–то во мне от этого изменилось.

– Это я все знаю, Терри. Вы очень милый парень во многих отношениях. Не мне вас судить. Я этим никогда и не занимался. Просто вас здесь больше нет.

Вы давно уехали. У вас красивый костюмчик, духи хорошие, и вы элегантны, как пятидесятидолларовая шлюха.

– Да это все игра, – сказал он почти с отчаянием в голосе.

– От которой вы получаете удовольствие, верно?

Углы губ у него дрогнули в горькой улыбке. Он энергично и выразительно пожал плечами, как латиноамериканец.