Долгое возвращение. Жертвы ГУЛАГа после Сталина

У этих людей были все основания страшиться «судного дня»^{102}. По мере того как споры о прошлом становились всё более острыми, стали возникать вопросы о судебной ответственности верхушки руководства, подобные тем, что десятилетием раньше официально прозвучали на Нюрнбергском процессе. Избежать аналогии было нелегко. В Нюрнберге Советский Союз представлял обвинение. (Назначенный Хрущёвым новый генеральный прокурор СССР Роман Руденко был главным обвинителем на процессе.) И теперь, когда так много обитателей Гулага вернулись и заговорили о том, что они там пережили, связь между репрессиями сталинского времени и Холокостом становилась всё более очевидной.

Когда в 1953–55 годах одни сталинские преемники судили и казнили других («бериевскую банду»), они попытались максимально сузить дело. Судебные заседания были закрытыми, Берия был фальшиво обвинён в предательстве и шпионаже, и его преступления объявлены делом исключительно его рук, к которым прочие наследники Сталина отношения не имеют. Но даже тогда, по крайней мере, в одном случае обвинение в «преступлениях против человечности» было выдвинуто. В 1956 году отклики на доклад Хрущёва на XX съезде показали, что эта проблема готова была вот-вот выйти на поверхность. На партийных собраниях в низовых организациях звучали (тут же пресекаемые) вопросы об ответственности всего руководства за то, что произошло^{103}.

Тем не менее, вскоре Хрущёв перешёл ещё один рубикон, правда, опять за закрытыми дверями. На пленуме ЦК в июне 1957 года он и его сторонники устроили своего рода процесс над Молотовым, Маленковым и Кагановичем^{104}. Цитируя шокирующие документы, добытые Шатуновской и другими, они обвинили Молотова и Кагановича в том, что они, наряду со Сталиным, несут ответственность за 1,5 миллиона арестов, совершенных только в 1937 и 1938 годах, и лично санкционировали в этот период 38679 смертных приговоров — 3167 в один из дней. Собственноручно подписанные ими кровожадные приказы зачитывались вслух: «… Всех к расстрелу… Мерзавцу, сволочи… одна кара — смертная казнь».

Казалось, близится советский Нюрнберг. Когда обвиняемые, защищаясь, попытались представить свои действия как «ошибки», их громко поправили: «Преступления!». Один из сторонников Хрущёва выкрикнул в адрес трёх главных сталинских сподвижников угрозу, от которой должны были похолодеть многие из сидящих в зале партийных бонз: «Если бы только народ знал, что у них с пальцев капает невинная кровь, то он встречал бы их не аплодисментами, а камнями». Что должно последовать, казалось, было очевидно. «Во главе нашей партии, — возмущался ещё один член ЦК, — сколько-то лет стояли и руководили люди, которые являются убийцами, которых нужно посадить на скамью подсудимых»^{105}. Всё, однако, закончилось тем, что Молотов, Маленков и Каганович были всего лишь выведены из состава Президиума и из членов ЦК и отправлены на незначительные должности подальше от Москвы.

Это был, безусловно, драматический момент, но, всё же, наказание было несоизмеримо с преступлениями этих людей. После смерти Сталина от 50 до 100 сотрудников госбезопасности — тех, кто расстреливал и отличался особой жестокостью на допросах (один из них никак не мог вспомнить, пытал ли он Тодорского) — были привлечены к суду и примерно 28 человек приговорены к смертной казни, а остальные получили различные тюремные сроки. (Точные цифры до сих пор неизвестны.) Ещё 2370 человек получили административные наказания с лишением званий, наград, партийного членства — вплоть до пенсий[24]. Кроме того, не менее десятка высокопоставленных чинов покончили жизнь самоубийством, среди них — коменданты лагерей, генералы НКВД и Александр Фадеев, многолетний сталинский нарком литературы, который оказался сломлен хрущёвскими разоблачениями, внезапным возвращением репрессированных писателей и алкоголем^{106}.

«Хрущёвские зеки» восприняли эти проявления торжества справедливости как первые шаги и умоляли лидера не останавливаться и привлечь к суду или по-иному наказать гораздо большее число людей. Хрущёв же не хотел «варфоломеевских ночей», как он это называл, и не хотел, без сомнения, по нескольким причинам. Он сам подписывал расстрельные списки и у него самого, как выяснил его поклонник Горбачёв, «руки в крови». («У меня руки по локоть в крови», — признавался пенсионер Хрущёв.) К тому же, хотя он и был теперь верховным лидером, он оставался уязвимым и не имел достаточной опоры в верхах. Наконец, как пересказывали другие его собственное объяснение, пришлось бы «отправить в заключение больше людей, чем освободилось при реабилитациях»^{107}.