Долгое возвращение. Жертвы ГУЛАГа после Сталина

Однако в октябре 1961 года Хрущёв пошёл даже дальше, совершив свою самую серьёзную, с точки зрения последствий, атаку на сталинское прошлое и его многочисленных защитников. На XXII съезде партии он и его сторонники не только существенно расширили, по сравнению с 1956–1957 годами, объём разоблачений и обвинений, но и представили их публично. Впервые на страницах газет и в радиорепортажах, информировавших советских людей о работе съезда, прозвучали слова о «чудовищных преступлениях» и необходимости восстановления «исторической справедливости», а также шокирующие рассказы об арестах, пытках и убийствах, происходивших при Сталине по всей стране. (Бывший зек Солженицын, чьи романы об этом времени ещё не были опубликованы, был потрясен: «Давно я не помнил такого интересного чтения, как речи на XXII съезде!»)^{108}.

Это было ещё не всё. На сей раз Хрущёв не ограничился, как раньше, обвинением сталинистов в преступлениях против членов партии. В постановлении о выносе тела Сталина из мавзолея говорилось о «массовых репрессиях против честных советских людей». И впервые Хрущёв и его союзники заявили о «прямой персональной ответственности» Молотова, Кагановича и Маленкова за эти «незаконные» акты и потребовали исключить их из партии (что вскоре и случилось), а это означало, что они могли затем быть привлечены к суду. Грозный призрак будущих процессов, замаячивший в связи со ссылками на «имеющиеся многочисленные документы», как и призыв Хрущёва «тщательно и всесторонне разобраться в такого рода делах, связанных со злоупотреблением властью», вызвали трепет в рядах тех, кто также нёс «прямую персональную ответственность».

Съезд был, пусть и временной, победой «хрущёвских зеков». Своим радикализованным антисталинизмом он был обязан отчасти им. Более того, в процессе подготовки к съезду Хрущёв создал так называемую «комиссию Шверника», чья работа стала первой попыткой «всесторонне разобраться» в тёмных делах 1930-х годов, включая ставшее первой искрой «большого террора» убийство первого секретаря ленинградской парторганизации Сергея Кирова, а также суд и расправу над Бухариным и другими основателями Советского государства. Гулаговские «возвращенцы», особенно Шатуновская, играли ведущую роль в следственной работе комиссии, которая пришла к выводу, что эти трагические события были спланированы Сталиным с целью запустить массовый террор. Накануне съезда Шатуновская передала Хрущёву предварительный отчёт, основанный на «многочисленных документах», которые он цитировал в своём докладе. Когда он читал этот отчёт, рассказывала Шатуновская, «он плакал»^{109}.

Хрущёвские инициативы, выдвинутые им на том съезде, явились причиной беспрецедентной трёхлетней борьбы между «друзьями и недругами» десталинизации, как выразился в 1964 году Владимир Лакшин^{110}. Ослабление цензуры позволило историкам начать критику всей сталинской эпохи, даже таких её «священных коров», как коллективизация и война. Но самый большой эффект оказала хлынувшая потоком литература о терроре. Взятые в совокупности, эти художественные описания создавали почти peaлистическую, неприкрашенную картину того, что случилось с миллионами людей и их семьями. Среди опубликованных произведений, в том числе написанных «возвращенцами» и о них, было и такое стихотворение Льва Озерова: «Говорят погибшие… / Из концлагерей. Из одиночек… / Струйкой крови на полу барака / Расписалась жизнь — пока была»^{111}.

Осмелевшие и вдохновленные примером Хрущёва, жертвы принялись также решительно преследовать тех, кто нёс персональную ответственность за их судьбы. (Некоторые требовали убрать останки «палачей», вроде сталинского прокурора Андрея Вышинского, с почётных мест захоронения в кремлёвской стене.) Широкую известность в Москве получили два случая. Группа писателей начала кампанию по изобличению в «доносительстве» видного литературного критика Якова Эльсберга, который своими действиями способствовал аресту и смерти ряда прозаиков и поэтов. А «возвращенец» Павел Шабалкин выдвинул обвинения против двух ведущих партийных философов, Марка Митина и Павла Юдина, в причастности к его собственному аресту и в плагиате работ других репрессированных. (Тем же занимался и Эльсберг, опубликовавший под своим именем исследование о творчестве Салтыкова-Щедрина, написанное расстрелянным Львом Каменевым, одним из первых руководителей Советского государства, у которого Эльсберг работал секретарем.) Эти трое избежали реального наказания, но угроза оказалась достаточной, чтобы вызвать «психическое расстройство» у некоторых из тех, кто также нес ответственность за репрессии^{112}.[25]