Долгота дней

— Федька станет бобром средней полосы России, — убежденно проговорил Егор Иванович, — будет хатки строить на крутых и обрывистых берегах. На мелких ручьях и речках плотины возводить станет, валить деревья, подгрызая их у основания, отгрызать ветки, разделять стволы на части. Кушать будет строго осину или березу, в скоромные дни — тополь или иву. А на десерт теперь у него будет не марихуана с чаем, а кувшинка, ирис и рогоз. В общем, окунется в лесную жизнь святой Руси. Забудет о дурных пристрастиях. Лет на восемьсот. Так что с ним все ясно. А вот что нам с тобой делать, добрый молодец? Это загадка. Ведь тебя поволокут сейчас в малахитовую комнату, но там ты, конечно, ни на один вопрос ответить не сможешь. Потому многое зависит от того, что скажешь сейчас.

— Да что сказать-то? — пожал ты плечами и вдруг понял, что стоишь на коленях перед гробом. В гробу — мальчишка лет восемнадцати. Вокруг люди теснятся. Могилка неудобно так вырыта, с самого краю старого кладбища, у оградки. Жара страшная, и ветер сухую пыль несет. Палящее солнце вбивает собравшихся в землю по грудь. Покойник же холоден и бесстрастен. Нисколько не плывет, свеж и чудесен, пахнет лавандой. Кажется, что все солнце мира ему нипочем. Ты оглядываешься, Иван Иванович, встаешь с колен, наклоняешься над гробом. Мертвый солдатик открывает глаза, садится, улыбается тебе. И только в этот момент ты понимаешь, что это ты убил его. Именно ты — и никто другой.

— Ну и чего пришел? — спрашивает он. — Тебя-то сюда точно не звали.

— Сам не знаю, — говоришь ты, Иван Иванович, — не понимаю.

— Может, хочешь поговорить о том, зачем убил меня? Дело хорошее. Главное, никогда не поздно.

— Это война, — сглатываешь ты вязкую пивную слюну. Невпопад думаешь о том, что на самом деле до сих пор сидишь в парилке, что все это тебе кажется, что это бред. И страшно ты потеешь именно поэтому. Да и жажда в тебе именно оттуда. А еще ты чувствуешь, что если сейчас же не встанешь под ледяной душ, сердце не выдержит.

— Говоришь, война? А что ты на этой войне делал? — спрашивает мальчик и улыбается без осуждения. И это тебя мучает больше всего. В его глазах ненависти нет.

— Да как же, — пожимаешь ты плечами, — русских защищал…

— Так я сам русский, — говорит паренек, улыбается еще шире, оглядывается. — Вон мамка моя убивается, Евгения Константиновна зовут. Между прочим, школьный учитель из Краматорска. Русская. А вот батя, он у меня пожилой уже. Родом из Белоруссии. Думаю, через месяц не выдержит горя, запишется в добровольческий батальон. И его в точно такой же жаркий день в конце июля убьет русская снайперша, молодая баба из-под Томска. Мать переживет батю ровно на год. Так что ты своим выстрелом всю семью нашу загубил, Ваня. Всю семью. Как тебе это?

— Не хочу этого знать!

— Хочешь или нет, уже знаешь. Так лучше ответь мне, что ты, Иван Иванович, на этой войне делал?

— Да что мы, млять, политику сейчас обсуждать станем?! — нервничаешь ты, и не зря, поскольку в этот же самый момент внезапно отчетливо понимаешь — нет никакой политики. И геополитики тоже нет. Духовных скреп — тем более. Настоящих интересов нет и не может быть у России нигде, кроме как в самой России. Да и основная масса фашистов Евразии расположились аккуратно между Владивостоком и Калининградом. Осмыслив это в доли секунды, ты понимаешь, что Украину спасать не надо было. Вот не надо — и все, Иван. Вообще единственный человек, которого в твоей жизни нужно было спасать, — это ты сам, Иван Иванович Иванов. — Я русских защищал, русских людей! — кричишь ты. — От бандеровцев, от Запада, от Америки!

— Ну что ж, судя по мне, вполне успешно, — говорит солдатик, улыбается и хлопает тебя по плечу, — молодец! — Качая простреленной головой, снова ложится в гроб.

Тебя швыряет в сторону, вверх, вниз. Перед тобою незнакомое село, холмы, речка течет внизу. На высоком пригорке кладбище. Не такое, как ты привык, немного другое. И кресты стоят иные.

И молитву пан-отец читает на украинском языке. Сельчане плачут, провожают в последний путь немолодого мужика, в прошлом кадрового военного. Поставленная тобой мина, Ваня, убила его. Он лежит в закрытом гробу, потому как на останки лучше не смотреть. Но при этом, что тебя нисколько не удивляет, убитый сидит на краю собственной могилы, хворостинку грызет. Дожидается окончания службы и начала далекой дороги в вечность. Ты подходишь, садишься рядом.

— Курить есть? — спрашивает он, глядя на тебя с какой-то странной усмешкой, будто это ты тут мертвый и твои это похороны, а не его.

— Кури. — Достаешь из кармана пачку, закуриваешь вместе с ним. Думаешь о том, что это худший день в твоей жизни. Закончится ли он когда-нибудь или нет?

— Чего пришел?! — жадно затягивается покойник вкусным, слегка сладковатым дымом.