Доля ангелов

Но — нет. Возвращаюсь в обычное состояние, не успев испугаться по-настоящему. Только легкий противный сквозняк в груди.

И тем не менее — а быть может, именно потому — третье. На грани миров: материального и… того, другого. Место, где происходило это. Или — могло происходить.

Странный замок в заколдованном парке, лестница в небытие, стоптанные ступени, маленькие трусливые свечи и узкий, глубокий пролет. Смертельно опасный. Без перил.

Оно играет в любом случае, это место. У него своя роль — не проходная, не случайная. Не антураж, не декорация. И никакой маркизы Анжелики.

Это место — само по себе. Оно — в центре. А все остальное — вокруг. Думал, чувствовал, переживал или пережил Антон то, о чем писал? Грезил или видел наяву?

Не суть. Как бы там ни было — все происходило именно там. В этом месте. И никаком другом.

Грезил? Значит, грезилось место.

Видел наяву? Вполне вероятно. Много колесил Антон Васильевич по свету, замков — самых что ни на есть фантастических — видел множество. Из всего — однако ж! — разнообразия отчего-то выбрал именно этот. D’Azay.

Потому выходило — как ни крути — маленький замок на страницах Антоновой рукописи возник не случайно.

Что-то нежданное открылось там Антону.

Или — явилось.

Или — того проще — мирно хранилось на пыльной полке долгие годы, а может — века. И дождалось — пробил положенный час. Мерзкой, слякотной ночью усталый, раздраженный странник на старом авто явился к воротам замка.

Неплохое — между прочим — начало для сказки.

Сказка — в итоге — сложилась.

И даже написана, облечена — некоторым образом — в литературную форму. Не слишком, возможно, соответствующую жанру.

Судить — однако ж — не мне.

Но как бы там ни было, литературные достоинства Антонова опуса для меня не очевидны. Отнюдь.

Руководствуюсь, понятное дело, известным «принципом папуаса» — он же «принцип дилетанта», — основанным на двух простейших понятиях: нравится — не нравится.

Мне не нравится. Записки рефлексирующего истерика, не схваченные, пусть бы и на живую нитку, отдаленным подобием сюжета. И только. Определенно не «Записки сумасшедшего»! И рядом, что называется, не лежало.

Странная все же эта контора — издательство «Премьер-пресс», загадочная корпоративная структура — «мы». Рискованное, труднообъяснимое решение — печатать короткую невнятную рукопись, по определению не пригодную для публичного чтения.

Скорее уж…

Бывают пьесы одного актера.

По аналогии: это — рукопись одного читателя. Меня.

Потому что понять до конца, тем более оценить в полной мере хаос, царящий в его — автора — душе, степень ужаса и отчаяния, которые, очевидно, пережил напоследок, по-настоящему могу только я.

Еще — возможно и очень приблизительно — некоторое количество народа, «узкий круг ограниченных людей», хорошо знавших Антона. Если, разумеется, возьмется вдруг читать сомнительную беллетристику — и вообще читать. В чем сомневаюсь: не та популяция.

Не читающая по определению.

Однако ж если вдруг по случаю или потому, что заговорят в определенных кругах… возможно, снизойдут, пролистают, пробегут по диагонали. Испытают — надо думать — несколько неприятных минут, потому что нехорошим душком повеет со страниц. Необъяснимым, жутковатым. Зябко передернут плечами, что-то обронят вскользь про мистику и прочую чертовщину. Дескать, вот ведь, предчувствовал, оказывается, покойник. Дергался. Ждал. И — дождался.

Да, таких, понимающих, наберется десятка два. Никак не больше. Их Антон, пожалуй, считал ровней. Или — почти ровней. Вследствие чего — терпел с трудом. Побаивался. Случалось, боялся откровенно. Завидовал. Но всегда — ненавидел. И пользовался взаимностью.

Теперь выходило: им, что ли, адресовал тоскливый вой издыхающей души?

Невозможно. Потому что не может быть никогда. И точка.

Публику же вообще — «широкий круг читателей» — Тоша никогда не воспринимал всерьез. И вообще не воспринимал. «Не видел в упор» или, напротив, «видел в гробу и белых тапочках». Цитирую дословно. Звал — чтобы закончить с терминологией — «плебсом», «быдлом», «стадом». Далее — в том же духе, но уже непечатно.

Для кого же писал? Выворачивал душу наизнанку, желая притом всенепременно, чтобы эту вывороченную душу разглядели. Возможно — поняли. Но как бы там ни было, приняли к сведению то, что с ней, оказывается, происходило.

Особенно — в преддверии конца. Не души, разумеется. Приданного ей во временное пользование тела. Для нее конец, вероятнее всего, обернулся началом. И — слава Богу! — об этом ничего не известно. Про то лучше вообще не думать.

А думать, между прочим, следует о том, что очевидно лежит на поверхности. Во всей красе и полной, абсолютной непонятности. Безусловное и загадочное.

Что именно?

Послание Антона, разумеется.

Адресованное — нескромно, конечно, но бесспорно — мне, нелюбимой.