Долина белых ягнят

В ауле заголосили: «Дом Батыра горит!» Старики, женщины и мальчишки побежали тушить пожар. Впереди всех, не чуя собственных ног, плача и причитая, неслась мать Нарчо с маленькой дочкой на руках. Люди на ходу вооружались ведрами, лопатами, вилами, топорами. Кто-то тащил лестницу. Толпа остановилась у самых ворот, ибо в этот миг гитлеровский приспешник выпустил из автомата длинную очередь со словами:

— Стой! Ни с места!

Глаза гестаповца налились кровью. Он водил дулом автомата, словно прицеливаясь то в одного, то в другого.

Грозного окрика не слышала женщина, чей дом был охвачен огнем. Амина, рыдая, молила о помощи:

— Добрые люди, чего стоите? Спасите дом. Там больной Батыр!

Огонь разгорался, шумел, горящие стропила падали на чердак, взметая снопы искр, дым низко стелился по земле, черный пепел оседал на снег. Старики, толпившиеся у ворот, просили Шаругова пожалеть женщину, детей, стращали его божьей карой — дескать, человек не властен предать огню себе подобного. Только богу дано отправлять смертных в ад.

Амина, закутав дочку в большой платок, поставила ее на землю и бросилась в огонь, надеясь, что за ней последуют другие. Испугавшись, что мама сгорит, с плачем по снегу побежала к дому и девочка. Полицай хотел остановить их, но бычеглазый решил иначе:

— Пусть идут.

Аульчане думали — смилостивился гитлеровец, разрешил вынести больного из дома, тот, открыв дверь, прошипел злобно:

— Идите, идите. Переворачивайте отца с боку на бок. Поджарьте его хорошенько.

Амина вбежала в дом, девочку затолкали следом за ней, захлопнули дверь. Бычеглазый собственноручно подпер ее доской и, отряхиваясь, отошел в сторону. Послышались вопли женщины и ребенка. Гестаповец в исступлении прорычал:

— Кто сдвинется с места, будет в том же аду!

Шаругов тоже не щадил никого, надеясь, что новые хозяева воздадут ему должное за ревностное усердие…

Нарчо замолк, долго всхлипывал.

Комиссар был потрясен. Он забыл о дороге, о боли в ноге. Ничего этого он не знал раньше. Привела к нему Кантаса мальчика с испуганными глазенками, просила приютить сироту… Кошроков не знал, как утешить Нарчо и какими словами можно умерить такую боль. Вспомнил только, что Кулов рассказывал ему о Шаругове, получившем по заслугам.

Впереди показался райцентр. Нарчо по-прежнему шмыгал носом.

— Эх ты, сиротка мой! — Кошроков прижал к себе мальчика, долго не отпускал. Нарчо, отвыкший от ласки, вздрагивал, не говорил ни слова. До райцентра оставалось совсем немного. Надо было собраться с мыслями, приободриться.

— Ну, ты нюни все же не распускай, ординарец. Нас люди встретят. Глянут на тебя, подумают черт те что. Я сам от гибели чудом ушел.

— Я только тебе рассказал. Больше никому. — Нарчо встряхнулся, гикнул на лошадей, поднял кнут над головой, стараясь снова выглядеть бравым возницей.

— Как ты узнал, что дом сгорел? — не выдержал все же Кошроков.

— Мальчишки сказали. Я шел домой с Цуркой, меня остановили: «Не показывайся здесь, уходи скорей, не то гитлеровцы и тебя бросят в огонь». Я залез на дерево, посмотрел — дом горит, люди плачут…

— Вовремя друзья предупредили.

— Появись я там — запросто бросили бы в огонь. У пепелища, говорят, полицай дежурил, поджидал меня.

— Чудом от смерти ушел…

— Ребята видели своими глазами — полицай стерег двор. Дворами-огородами они вывели меня из аула. Мы сначала прятались в яме. Раньше там играли в войну. Большая-большая яма. Мы ее называли «крепостью», брали штурмом. Женщины доставали из нее глину обмазывать плетни, полы в домах, корзины-сапетки.

— Знаю, знаю. В каждом ауле есть такие «крепости».

Доти ясно представлял, где скрывался Нарчо. В годы коллективизации в ямах прятались антиколхозные элементы. Доти тогда служил в ГПУ, не раз ему приходилось вытаскивать из этих ям кулаков, подкулачников. Выкуривали, словно из лисьих норок.

— У нас и пещер сколько хочешь.

— А собака?

— Она уже была не нужна. Отца-то нет. У самого голова кружилась с голоду. Отпустил ее. Думал, сама свой дом найдет. Собаки — умные животные. Вытащил Цурку из корзины, она постояла секунду, не веря в свою свободу, а когда я присвистнул, припустила так, что и гончая не поспела бы за ней. Распрощался с друзьями. Это были смелые мальчишки, с ними я ночью ходил на вражескую артбатарею. Они нож дали, чурек и сыр на дорогу.

— И прямо в партизаны?

— Если бы! Кто бы меня навел на след? Решил следом за Цуркой перебраться на другой берег реки.

— К Кантасе?

— Да. Больше некуда. Думал: примет — хорошо, не примет — подамся в другие места. За Баксаном-то еще немцев не было.

— И как Кантаса — приняла?

— Она-то приняла. Долго плакала, когда я ей рассказал, как сожгли моих… — Нарчо смолк, перехватило дыхание… Но вот снова послышался его приглушенный голосок: — Лейла дразнила «собакоедом». Я ей сто раз объяснял, в чем было дело. А она как обидится на что-нибудь, так снова пойдет — «собакоед», «собакоед». Изводила меня… Они и так впроголодь жили, а тут еще лишний рот. Я ведь все понимал…