Долина белых ягнят

Чоров обладал еще одним умением — приклеивать ярлыки. Если кто-то, скажем, не справился с поднятием зяби, он его называл «Провалилов». На совещании во всеуслышание мог сказать: «Провалилов, объясни: почему ты не выполнил решения исполкома?» Когда стало известно, что Батырбек Оришев, обмолотив коноплю, поменял ее семена на пшеницу, он стал называть Оришева «Меняловым». Батырбек не обижался — мол, называй, как хочешь. Зато чуть глаза не выцарапала Чорову Апчара, когда после создания свинофермы он осмелился пришить ей прозвище «Свинская». Дело дошло до Кулова, и Чоров вынужден был извиниться перед молоденькой председательшей. После этого «райнач» как-то поостыл к изобретению кличек. Еще Чоров во время вспашки, сенокоса, прополки кукурузы и особенно уборки урожая носился ночами по полям, чтобы никто у него ничего не украл. Речь, понятно, могла идти о каком-нибудь пуде зерна. Пойманных с поличным «райнач» сам доставлял в отделение милиции. Однажды ночью он угодил в арык на своем «козлике» и чуть не сломал себе шею.

Лицо Чорова было таким же плоским, как живот. На узкий лоб ниспадали густые пряди волос, скулы, губы и подбородок — все словно нарочно было стесано так, чтобы, кроме длинного носа, ничто не возвышалось. Даже брови казались уж как-то особенно прилизанными.

Апчара собрала записки, вернулась к Доти, поставила перед ним на стол серую папаху. Все ждали, что будет дальше.

Уполномоченный обратился к Чорову:

— Сколько земли под кукурузой?

Чоров рад был отличиться знанием цифр и, не задумываясь, отрапортовал:

— Двенадцать тысяч га.

— Убрано?

— На сегодня около семи.

— На сколько процентов выполнен план?

— На шестьдесят шесть и две десятых процента.

— Значит, с оставшихся пяти тысяч вынь да положь тридцать четыре процента. В абсолютных цифрах сколько это получается?

— Не менее сорока трех тысяч центнеров. — Чорову хотелось продолжения «экзамена», но Кошроков удовлетворился тем, что услышал. Он несколько раз встряхнул папаху, как это делают при жеребьевке, потом осторожно, словно священнодействуя, извлек первую бумажку, развернул и громко прочел вслух:

— Восемьдесят тысяч!

В зале зашумели:

— С пяти тысяч гектаров? Зеленая она! Ударит мороз — прощай, кукуруза.

— Погодите! Погодите! Не все сразу.

— Восемьдесят тысяч вместе с зеленой массой, что ли?

Кошроков отложил бумажку:

— Это цифра с потолка, вернее — со скалы. Ехал сюда, обратил внимание — на скалах выведено: «Поднять уровень надоя молока!» Куда поднять? На уровень этих скал? Как высоко ни пиши лозунги, слова красны делом… Автор записки, видно, из тех, кто думает: начертал лозунг на вершине горы — и делу венец.

Оживление среди собравшихся усиливалось. Комиссар развернул еще одну «цигарку»:

— Тридцать три тысячи!

В зале снова зашумели. Кто-то рассмеялся и тут же затих.

— Маловер, пессимист, паникует… — Кошроков показал присутствующим листок бумаги, подняв его над головой, будто хотел, чтобы все удостоверились в подлинности написанного.

— В зачетном весе? — спросили из задних рядов.

— Какой там зачетный вес! Тот, кто писал это, не отличит кукурузу от морковки.

Смех прокатился по рядам.

Подождав, когда люди успокоятся, Кошроков заговорил уже вполне серьезным тоном:

— Видимо, это писал человек, которого урожай по-настоящему не волнует. Идет война. Хлеб — тот же снаряд, — Доти увидел большой початок кукурузы, лежавший у Чорова на письменном столе, схватил его и потряс им над головой. — Вы скажете: это початок. Нет! Это скорей граната, мина, ибо хлеб необходим фронтовику для победы над врагом точно так же, как граната или мина. Потому-то мы все в ответе за хлеб! Все! Чоров говорил: перемолачивали солому, то есть из сотен тонн соломы добывали граммы золота. Собирали золото по крупицам! Кабардинцы шутят: «Аллах заставит — чаю и с сахаром выпьешь». Перефразируя поговорку, я бы сказал: война заставит — солому и в третий раз пропустишь через молотилку.

«Ударит мороз — соберем двадцать тысяч», — писал кто-то печатными буквами, чтобы его не узнали по почерку. Что он имел в виду, было ясно: по утрам зеленые стебли встречали солнце в белом одеянии инея; значит, зерно не дозреет. Заготпункт же не примет некондиционную кукурузу.

Записка вызвала злую усмешку на тонких губах Чорова, но он ничего не сказал. Эксперимент Доти оказался занятным. Как Чоров сам не додумался до него!

— Вот вам и паникер! — Доти пристально глядел в зал, словно ища глазами автора записки. Но разве угадаешь! — Он проиграл битву, так и не приняв боя. Встречал я на фронте таких! Какой умный: «Ударит мороз…» — Кошроков бросил бумажку на стол, помрачнел, в карих глазах заблистал гнев. — Может и ударить, если медлить, тянуть резину. Я слышал, кто-то ворчал: «День и ночь сидим на кукурузе». Зачем сидеть? Слезай! Своим задом не доведешь кукурузу до кондиции. Надо действовать, искать пути, выламывать початки выборочно. Не всегда же они созревают одновременно! Вы-то это все лучше меня знаете.