Долина белых ягнят

Биля оставалась на полевом стане. Она вообще редко уходила домой. Кошрокову больно было смотреть на обносившуюся молодую женщину, на рваное платье, маленький выцветший платок. У него возникла одна мысль, но пока он соображал, как ее реализовать, Биля исчезла в доме.

Из кухни вышла раскрасневшаяся Кантаса, пахнущая луком и перцем. Она робко, на ходу вытирая руки фартуком, направилась к гостю, чтобы приветствовать его. Кошроков не сразу узнал женщину, а когда узнал, громко воскликнул:

— Ах, и вы здесь? Ну, тогда я за Нарчо спокоен.

Кантаса волновалась, боясь забыть слова благодарности, теснившие грудь.

— Да высекут имя твое на белом камне, — вымолвила она наконец. — Предки говорили: сотвори добро, брось в реку — река не унесет добро. Ты пригрел сироту, сделал добро, — оно навеки останется в моем сердце. Нарчо так счастлив, он точно на седьмом небо! Я ему не мать, по живу его радостями.

Кантаса протянула руку Кошрокову и пошла к себе. Уж она накормит как следует дорогого гостя!

Впрочем, сам гость уже догадывался об этом. Из кухни доносился запах жареного мяса, пахло луком, ароматными травами. Только откуда здесь мясо?

А, понял Кошроков, умный Оришев заранее позаботился об ужине. Ну, и хитер же, бестия! Послал к себе домой за овцой, ее привезли, закололи… Доти Матович пошел к линейке, вытащил из чемодана шерстяную гимнастерку, завернул в свой голубой башлык. Гимнастерку погладить — будет выглядеть, как новенькая. Кошроков берег ее: одевал раза два — не больше. Башлык тоже сделан из добротной шерстяной ткани.

— Пойдемте в дом. Все готово. — Председатель колхоза пригласил гостя в комнату, где обычно спал, если обстоятельства заставляли его остаться на ночь в поле. Сегодня он с радостью приготовился уступить комнату Кошрокову, а сам решил переночевать где-нибудь в сарае, в кухонной пристройке.

— Пошли, — согласился гость.

«Не иначе, как переодеться собрался», — решил Оришев, беря чемоданчик Кошрокова. Доти сунул сверток под мышку. Они вошли в комнатушку с небольшим окном и земляным полом. Как ни странно, все стекла здесь были целы. На подоконнике — керосиновая лампа. В углу — железная кровать, застланная кошмой поверх сухих трав. Подушка, простыня, большое стеганое одеяло — все, как надо. У окна притулился небольшой столик, покрытый рваной клеенчатой скатеркой, на ней красовалась большая глиняная тарелка, доверху наполненная фруктами и румяными лепешками — лакунами.

— Клянусь аллахом, ты сегодня потрудился. Такую лекцию прочитал. Академия! — искренно восхищался Оришев. — Историю знаешь — прямо ученый. Садись!

— Я сяду. Но у меня к тебе просьба.

— Чего ни попросишь, все исполню.

— Отдай этот сверток той молодой женщине, что сидела в первом ряду. Такая симпатичная и, знаешь, в самом рваном платье.

— Биле? О, эта девушка работящая… От мужа вот вестей нет. Переживает очень. Днюет и ночует на полевом стане.

— Наверное, она. Отдай, пожалуйста.

— Она гордая, не примет.

— Придумай что-нибудь.

Оришев почувствовал неловкость:

— Даю тебе слово: колхоз ее оденет. Они же только на работу приходят в лохмотьях, а хорошее платье берегут. Ты бы посмотрел, как они выглядят, когда идут в гости. — Батырбек лгал. Это было видно по всему. — Мне за колхоз стыдно. Авторитет подрывается…

Доти протянул сверток Оришеву.

— Пока правление будет обсуждать вопрос, морозы начнутся. Ей теплая одежда нужна сегодня, в таком тряпье простудиться, получить воспаление легких ничего не стоит. Я и лекцию раньше времени закончил из-за нее. Бедняжка посинела от холода. Бери. Если я сам к ней с этим явлюсь, она чего доброго обидится, — настаивал гость.

Оришев неохотно принял сверток:

— Будешь гимнастерки раздавать каждой плохо одетой женщине — сам без портянок останешься. Поверь, я бы сам купил ей одежонку, на собственные деньги.

— Когда? Холод-то не ждет.

— Тогда дари сам. Я ее сейчас позову. Как раз из твоих рук она скорее примет.

Через несколько минут Оришев привел Билю. Молодая женщина не могла понять, зачем ее позвали к высокому гостю. Она не решалась переступить порог, встала в дверях, как ни тащил ее за руку Батырбек, и замерла, потупясь от смущения и страха.

Кошроков понимал ее состояние.

— Не обижайся на меня. Я от чистого сердца. Поверь! Война… — Кошроков сам волновался. Слова не шли с языка. — Страна разорена. Народ обносился. Вот — прими это, пожалуйста. Гимнастерка, башлык — они тебе пригодятся. Женщины изобретательны, перешьешь как-нибудь.

Биля рванулась было назад, но Оришев стоял на страже: обхватил ее руками и строго, по-отцовски произнес:

— Клянусь аллахом, примешь.

На глазах у Били показались слезы, лицо запылало, дрогнули запекшиеся на солнце губы.

— Не нищая я. Сама заработаю.

Батырбек цепко держал ее кисть.

— Знаю. И колхоз тебе поможет. Но гостя не обижай. Негоже так! Он, понимаешь, от всей души.

Взмолился и гость:

— Ты мне в дочери годишься, Биля. Считай, от отца подарок.

— У нее отец и муж на фронте…

— Возьми, прошу тебя, на память.