Долина скорби

Если Королевский замок прозывали жемчужиной Миддланда, то дворец не иначе, как позором Бланчестеров, ибо не походил на башни замка, возведенные с одной-единственной целью – увековечить славу дома Бланчестеров. Возведенный на равном удалении от Внешней стены, Северо-Западной и Юго-Западной башен замка, дворец состоял из покоев Ее Величества, Тайной комнаты, Малого, Большого и Трапезного залов, а также комнатушек для прислуги и хозяйственных помещений. По центру дворца находился Южный портик, опирающийся на восемь белокаменных колонн. Выдаваясь вперед на двадцать три фута, он был украшен героическим барельефом и фронтоном, увенчанным статуями королей Аргуса и Эдмуна. Над статуями красовалось круглое витражное окно в виде семиконечной звезды, игравшей на солнце золотыми, синими и красными пластинами из хирамского стекла. Нижняя часть западного и восточного крыла Королевского дворца была украшена темно-серым горельефом, на котором были изображены подвиги Великих королей. Выше горельефа стена была облицована черно-белым камнем, чередующимся в шахматном порядке. Узкие, трехчастные окна, разделенные темно-серыми пилястрами, разрывали шахматный порядок по всей длине дворца. С западной и восточной стороны к дворцу примыкали портики, ничем от Южного портика не отличающиеся, разве что отсутствием статуй Великих королей.

Медленно, дюйм за дюймом, из-за плотных штор в темную комнатушку проникал солнечный свет, освещая убогую обстановку: стол, два стула, комод со шкафом, да кровать, и ничего более в комнате Клодии, молодой служанки королевы, не было. Не расстелив постель, она спала одетой, то и дело, вздрагивая во сне. Сон, который снился Клодии не в первый раз, был тяжелым, как жара, не выпускавшая из тисков обитателей королевства последний летний месяц.

Вставая рано поутру, Клодия вместе с отцом и братцем отправлялась на сенокос, прихватывая с собой котелок, мешочек чечевицы, кусок свиного сала и две бутыли козьего молока. Как и всегда, стоял хороший знойный день, не предвещавший ничего плохого. Заканчивая со стряпней, Клодия разувалась и располагалась на траве под раскидистым дубом, как тут же засыпала. Запах свежевыкошенной травы, щебетанье птиц и шум ветра в кронах дуба, от всего этого грудь юной девы, еще не познавшей вкус любви, судорожно вздымалась и опускалась, а веки изредка подрагивали, как только проносился ветерок. Ей казалось, что вот-вот она взлетит и понесется в небесную высь, словно орлица, но, тут, как это обыкновенно случалось, раздавался крик братца, приводивший ее в чувства.

– Клодия, Клодия, беда с отцом!

Открывая глаза, она видела перед собой брата, смотревшего на нее испуганным взглядом.

– Что, что с отцом? – вопрошала Клодия каждый раз, хватая брата за плечи.

– Беда…

– Что за беда!? – кричала она, встряхивая брата так, что тот вопил от боли.

– Ты мне делаешь больно! – отвечал мальчишка, предпринимая вялую попытку освободиться.

Не добившись своего, он вздыхал и рыдал навзрыд, сотрясаясь

всем телом. Слезы стекали по его щекам, прочерчивая кривые линии, точно горный ручей, бегущий среди камней.

– Прекрати, – оброняла Клодия, опуская братца. – Говори, что с отцом!

– Змея…

– О, Боги, – шептала Клодия, вспоминая отцовское наставление: «Нос не задирай, ибо неизвестно, что в траве таится. Гляди в оба, а как услышишь шепот смерти, беги, беги быстрее ветра!»

Следом тело Клодии пронимало дрожью, а ее братец всхлипывал, готовый разразиться горным водопадом. Отвешивая брату оплеуху, дабы он взял себя в руки, она хватала его за руку и бежала на сенокос. Протискиваясь в центр толпы крестьян, она представала перед бездыханным телом отца. Он лежал на спине, согнув левую ногу под себя и вытянув правую руку в сторону, будто указывая на что-то. На его губах пузырилась пена, а веки были полузакрыты. На оголенной правой ноге, чуть ниже колена, виднелись две ранки, и темная, застывшая струйка крови.

– Крепись, девочка, – раздавался глухой голос за ее спиной. – Боги были столь милосердны, что подарили твоему отцу быструю смерть.

Оборачиваясь, она нос к носу сталкивалась с дядей Арленом, статным мужчиной с редкой проседью в волосах, приходившимся ее отцу старшим братом. Узрев слезы на глазах племянницы, он, было, протягивал к ней руки, чтобы обнять, но, в последний миг передумывал.

Ничего не отвечая, Клодия падала на колени и подносила руку к глазам отца, а затем отдергивала ее, не смея прикоснуться – ей казалось, что если она это сделает, то отец обратится в прах и растворится в воздухе.

«О, Боги, – поднимала она взгляд к небу, – Как же я хочу посмотреть в глаза отца, взять его за руку, поцеловать в лоб и провести ладонью по волосам, таким мягким и волнистым, как колосья пшеницы…»

На этой мысли сон Клодии всегда обрывался, то от крика дозорного, то от собачьего лая, то от колокольчика, безумного трезвонившего у изголовья кровати. Последнее всегда означало одно – Ее Величество немедленно хочет видеть ее в своих покоях.