Долиной смертной тени

Ко мне наверх поднялся Шум:

— Как ты, братан?

— Ничего, пойдёт, — ответил я ему, — почему со всеми жрать не мутишь?

— Когда мы подъехали к посёлку, я двух куриц подстрелил! — расплылся в улыбке Шум. — Вот, жду, пока Кусок казан найдёт и оливковое масло. Буду жаркое делать! Ты в теме?

— Да, давай, — безразлично ответил я, — кто ещё в теме?

— Ты, я, Борзый и Кусок. Ты, действительно, как себя чувствуешь?

— То есть? — не понял я вопрос.

— Ну… — Шум замялся. — Я слышал о том ребёнке. Не могу себе представить, что у тебя сейчас внутри творится.

— И не старайся, Шум. Не бери в голову, нормально всё.

Видя, что я не особо настроен на разговоры, Шум кивнул мне и спустился обратно во двор.

Мне хотелось выпить. Похер чего: водки, коньяка или самогона. Состояние и вправду было дрянным. Лицо мальчишки всё ещё стояло перед глазами, а его голос, которым он звал свою убитую мать, вспоминался очень живо, с горечью и с каким-то страхом, который я не мог объяснить.

В этот момент справа, рядом с позицией второго отделения прозвучал взрыв. Все во дворе побросали свои кулинарные дела и схватились за автоматы.

— Гремлин! Что у вас там случилось?! — на ходу крикнул в радиостанцию Камрад, забегая на второй этаж дома, ко мне на пост.

— Периметр сработал! Сейчас проверим! — ответил в эфире Гремлин.

Пока не поступила информация о причине взрыва, положение считалось с повышенной опасностью возможного штурма или прорыва. Взрыв мог быть и от заранее заложенного фугаса. Пристально вглядываясь в бинокли по территории за посёлком, мы с Камрадом выискивали малейшие признаки присутствия поблизости врага.

Через несколько минут голос Гремлина снова появился в радиоэфире:

— Камрад! Бродячая корова на растяжку напоролась, её «Ведьма»[21] порвала.

— Восстановите периметр и тушу уберите подальше! — ответил Гремлину взводный. — Только аккуратнее!

— Принял, сделаем! — закончил передачу замок.

Разжёвывая куски жёсткого куриного мяса, тушёного с луком, я лениво ковырял пластиковой ложкой из сухого пайка быстрорастворимую лапшу, сваренную в концентрированных специях на скорую руку, слушая Фила, потягивающего чай из эмалированной кружки:

— Мы с Карабасом познакомились в 2008 году во время разборок с грузинами. В одной бригаде по контракту служили. Наша колонна тогда чуть под обстрел не попала. Авиация помогла. Потом контракт закончился, он во ФСИН «дубаком»[22] ушёл, а я в областную реанимацию подался. Потом его оттуда за синьку турнули, и он пошёл в «Славянский корпус». Я узнал об этом, ушёл из реанимации, и мы вместе в 2014 году на Донбасс съездили. По возвращении я вернулся в клинику. А полгода назад встретились и сюда рвануть решили…

— Фил, а ты зачем сюда поехал? — спросил Шум. — Опыта у тебя хватало, в любой клинике мог бабки поднимать без всего этого. Или на гражданке драйва не было, клятва Гиппократа и всё такое?

— Клятва… — поморщился Фил. — Те, кто больше всего о ней говорит, как правило, меньше всего о ней знают. Ты бы хоть ради интереса поискал её в интернете, чтобы знать, что это вообще. В наше время понятия обязанности и ответственности извратили до предела на фоне внешних атрибутов преуспеваемости и зашкаленных нужд потребительского скотства. В основном, врачи — это люди, которые выписывают лекарства, о которых мало что знают, от болезней, о которых знают ещё меньше, для людей, которых они не знают вообще.

— Тогда зачем? Мне просто интересно.

— Я хотел понять для себя, на что я способен.

— И как, — не унимался Шум, — узнал?

— Узнал… — ответил Фил, посмотрев на меня. — Я узнал, на что я НЕ способен.

— Ты меня долго ещё взглядом сверлить будешь? — не скрывая раздражения, спросил я Фила.

— Извини… — Фил потупил взгляд. — Ты всё правильно сделал. Ты… Это нужно было сделать. Я бы не смог. Да и большинство, я думаю, тоже. Я же, когда от мальца назад к Карабасу вернулся, он ещё живой был. С такими ранениями, как у него, я думал, он сразу умрёт. Хотел ему «трам» вколоть и раны перевязать, он не дал. Сказал мне: «Я же знаю, что умру, так что не мучай жопу». Я его успокаивал, мол, сейчас перевяжу, и в Скельбию тебя отправим. Там медсестрички симпотные, и даже парочка «сладеньких» санитаров есть, всё, как ты любишь… А он кровью мне в лицо булькает и лыбится. Говорит: «Ты что, всерьёз думаешь, что я петухов на зоне пользовал?» Я ему: «Ну, хер тебя знает, тебя не поймёшь, серьёзно ты говоришь или нет…»

Было видно, что Филу нужно выговориться. Никто не перебивал и ничего не уточнял.

— «Один раз, — говорит он мне, — не считается. И то, я тогда синий в хлам был». Я смотрю на него, а он морщится от боли и продолжает: «Вот ты чукча! Я над тобой угораю, а ты ведёшься! Давай, док, улыбнись. Терпеть не могу хмурые лица и телячьи нежности. Только за руку меня возьми, хорошо? Возьми и улыбнись. Мне так легче будет…»

Фил закурил, смахивая рукавом набежавшую слезу.