Долой стыд

— С Хлодвигом? Ну, должен сказать – –

— С мутным нотариусом Петровым.

— Не виновен! Я с ним не был знаком. Рискну предположить, что он всего лишь посредник между профессиональными ворами и заказчиком. Бумаги сфотографировал на всякий случай, про запас, а вот почему их разослал — теряюсь в догадках. Ну скажите мне, зачем это такому?

— ...У него мог быть ещё один заказ. Именно на это.

— Он что, самоубийца? Так безмозгло всё сделать?

Вот именно. Осторожный, мудрый, скользкий Штык. Человек, который заставлял нас перед встречей выворачивать карманы. Человек, у которого этих телефонов было как грязи, включая тот, что нашли при нём. Как это глупо, подумал я. Как глупо. Не успел выбросить. Это и впрямь был тупой, самый обычный, несчастный случай.

— Левый телефон? Это вы подумали?

Нет, я подумал совершенно другое. Не все мысли ты умеешь читать.

— Да. 

— А вот и нет.

Такое было невозможно. Может быть, у Штыка совсем не было времени перед встречей с заказчиком; может быть, он принял решение в последний момент; может быть, у него помутилось в голове. Или он планировал самоубийство. Или планировал провал.

— Кто, по-вашему, заказчик?

— Опять двадцать пять. Не знаю! А теперь уже и знать не хочу. Я устал.

Он устал! Хотел бы всех послать, но боялся, что они действительно уйдут.

— Вот и Максим Александрович говорит то же самое.

— Какой ещё Максим Александрович?

— Мой врач. Психотерапевт. Я вам рассказывал.

Я постарался не думать ни о Худом, ни о Худом как Максиме Александровиче. Задавил смешок.

— Вам сейчас нужнее не психотерапевт, а охрана.

— Моя жизнь стоит значительно меньше, а я не люблю переплачивать.

Ладно, подумал я. Остришь — значит цел.

— Некоторые смеются, чтобы не кричать в голос от ужаса.

На этот акт нахальства я не ответил. Некоторым до невроза важно оставить последнее слово за собой.

— Другому бы крышка, — сказало, выслушав мой доклад, начальство, — а этот выкрутится. Выкрутится, сам увидишь. И мы ему не станем мешать. Дело не наше? Не наше. Моральную помощь оказали? С довеском. Думает нам свою масонскую эстафетную палочку втюхать? Зря он так думает. И ты не лезь!

Это было в духе начальства. Сначала оно куда-то тебя отправляет, а потом кричит, что не надо было соваться.

— Палец о палец даже не стукну.

— Че-го? Развеселился!

— Так точно!

— Ну вот. Можешь же быть тупым, когда захочешь. Эх, Кира, дорогой ты мой. — Пошла увертюра «начальство; человеческий облик», которую я ненавидел больше издевательств и ругани. — Креслу моему не завидуй. Что кресло! Сколько от него геморроя! Ты через пару часов сигаретку в зубы и домой — девки, молодость, — а начальник твой и в постели будет не так ворочаться, как, может, хотелось бы, а исключительно от дум. Тяжких и муторных! Развели политику посреди выгребной ямы! Только чтобы меня по этому делу оплести — так надорвётесь, уродцы! Паутина-кружевá!

Я проглотил вопрос, кого он имеет в виду. Старый интриган никогда не откровенничал с подчинёнными, но все его враги помещались в том же телефонном справочнике, что и он сам, и все его тревоги имели источником те же вожделения и страхи. «Ключевые игроки», как любят говорить о них журналисты, особенно те, кто и себя, прости господи, считает «игроками». Фигуры на доске. Время от времени бросающие в топку своих интриг нас, мелких сошек, и — поэтому или почему другому — не видящие причин с дровишками и хворостом миндальничать. И я представил, как славно мне бы жилось при таком начальнике, как фон Плеве, который, конечно, не моргнув бы принёс меня в жертву государственным или личным интересам, но никогда не забывал бы вести себя так, словно видит во мне человека. Может, даже и для меня нашлось бы чёрное похоронное сукно в общих запасах...

— Ты всё ещё здесь? Размечтался? Иди уже, наконец, работай!

Я не стал обращаться к Блондинке. Блондинка говорил: «Я не вмешиваюсь в чужие дела, они того не стоят». Странное поведение Штыка, учитывая последствия для нас, было дело не вполне чужое, но на нём повисли такие усложняющие детали — некоторые, черт их знает, просто для красоты, как на ёлке, — что здоровый человек Блондинка шарахнется в сторону после первого взгляда, и кто его за это осудит. Я пошёл к — ха-ха! — Максиму Александровичу, но прежде, чем идти, привёл в движение план «Павлик Савельев».

При последней встрече Павлик Савельев робко спросил: отпустите меня? — и я ответил: отпустим, но сперва ты кое-что сделаешь. Я и сам не знал, что он должен будет сделать, и сказал так, про запас и по обычаю. И гляди, как пригодилось. (Всегда пригождается.)

ЖЕНИХ

Многие владельцы записных книжек подписывают их, как и положено, на форзаце или первой странице — имя и номер телефона — на случай, если книжка потеряется и будет найдена кем-то, кто не сочтёт за труд её вернуть, если только сможет узнать кому.

Многие, с некрепкими нервами, не делают владельческую надпись именно потому, что не хотят, чтобы потерянное связали с ними и вернули прошедшим через чужие руки и любопытные носы — лучше уж пусть не возвращают вовсе.

Серенькая книжечка была без надписи, но я её уже видела и знала, чья она.