Долой стыд

Фляжка, в которой булькает. Карман, в котором бренчит. Голова, в которой свищет ветер. В таком виде я присутствовал на похоронах Штыка. Точнее говоря, не присутствовал. Как и все мы — это было бы против его же правил. Штык в гробу бы перевернулся, пойди мы открыто на его похороны. Ещё фотки в Инстаграм разместите, слышал я его негодующий голос. Вот все, вот гроб, вот я у гроба.

Этот голос у всех нас стоял в ушах, когда мы собрались на приватные поминки. Сколько раз он напоминал, упрекал, выговаривал, спрашивал, чем помочь. Как отчётливо Граф должен был вспомнить день, когда Штык волок его на себе, подвернувшего ногу; как сам я вспомнил его неуклюжую, застенчивую помощь во множестве мелочей. Теперь эти забытые незначащие мелочи глядели на меня из каждого угла.

Он был неплохим человеком. Просто очень неприятным.

— И кто из вас поверит, что он случайно попал под машину? — сказал наконец Граф.

Все промолчали. Не верил никто.

— И что нам теперь делать?

— Заказчика искать, — сказал Граф. — Или что, будем продолжать, как ни в чём не бывало?

Если только это не кто-то из своих, подумал я, стараясь не глядеть на Худого.

Странное ощущение: думать и в то же самое время изо всех сил гнать от себя эту мысль.

— Мотивы-то будем устанавливать? — спросил Худой. — Ну то есть понятно, о ком здесь все сейчас подумали, но мы его как, вальнем, не спрашивая, зачем он это сделал?

— Желательно бы, — сказал Блондинка.

Вот значит как, подумал я. Немного поспорили. Это была моральная дилемма, и все увлеклись. Я заметил, что отсутствие Штыка уже сказывается: дисциплина прений оставляла желать лучшего и никто не знал, даже если этого хотел, как их (прения) возвращать с небес на землю. Худой, который говорил меньше всех и мог бы принять руководство, сидел с надутым и неспокойным видом, а из остальных каждый, занервничав, сказал больше, чем намеревался.

Давайте рискнём, сказал Блондинка. Граф ответил: я не люблю шампанского, — и запахло уже настоящей ссорой. Раньше, при Штыке, такого не было; Штык всегда играл роль громоотвода. Если в перебранках и теряли берега, то мгновенно сплачивались против него. Я впервые подумал, уж не намеренно ли он это делал.

— Как думаете, у него остались какие-нибудь бумаги?

— В смысле бумаги?

— В смысле наши.

— Но мы не вели никаких бумаг! Если что-то по необходимости записывали, то ненадолго. Штык же запрещал хранить.

— Да, про себя я знаю. А он сам?

— В смысле?

Бумаги всплыли, и очень быстро, но не те.

Вот, сказал мне специалист, показывая фотографии в планшете, ознакомьтесь, если ещё не видели. Разослано во все концы, во все пределы. С комментариями для тех, кто не знаком с моим стилем и почерком. Не утверждаю, что теперь-то меня точно убьют, но – –

— Из-за этого?

Я ожидал увидеть фамилии и номера счетов, а увидел бессвязные фрагменты: записи разговоров, мысли по поводу... с фамилиями, это правда... Мемуары... Черновик письма шантажиста...

— ...Это что, роман?

— Такое случается! — огрызнулся он. — Время от времени люди пишут романы. Имена бы я, конечно, потом поменял... Дело не в именах, эти люди все одинаковые. Дело в осмыслении.

— Да, я заметил. Только вы могли осмыслить и кого-нибудь другого. Гораздо было бы безопаснее. Установили, кто сделал рассылку?

— Установили. Некий гражданин Петров, мистическим образом погибший на днях при ДТП. Водитель даже непьяный был. Не справился с управлением, въехал в остановку. — Он полистал, нашёл и показал мне фотографию из паспорта. — Не звенят звоночки?

У меня не звенело, у меня завывало. Я смотрел на жёлтое паспортное лицо Штыка и чувствовал, как ноги становятся ватными. Петров, надо же. Кто бы мог подумать.

— Должны звенеть? Кто он?

— Нотариус из мутных.

Я смотрел на него честными невинными глазами. Он смотрел на меня честными невинными глазами. Если знает, подумал я, то скажет сейчас.

Нашу ячейку собирал человек, которому я верил как родному — даже после того, как он исчез. Он и предупреждал, что может исчезнуть. И что показательно: мы бесконечно мыли кости Штыку, но никогда и никто не поставил под сомнение мотивы настоящего организатора. Ни слова! Ни одного косого взгляда! Я не помню, чтобы кто-то из нас заговорил о нём вообще. Это не было страхом, это была лояльность.

— Люди думают, что со времён Хлодвига что-то принципиально изменилось, — вкрадчиво сказал специалист. — Так вот, это не так. Неврозов стало больше, и они по-другому оформлены... Люди во власти — такие же глупые, жадные и неспособные к анализу, как люди внизу, просто у них больше возможностей для буйства. Go wild, знаете? Особенно в России. В первую очередь в России. И второе: при всей взаимной ненависти те, кто наверху, всегда будут заодно против тех, кто внизу, а те, кто внизу, быть заодно органически не умеют. Это главное отличие элиты от массы: навыки солидарности. Маркс ошибся. Классовая солидарность есть только у правящих классов. Только у аристократии. Когда Хлодвиг перебил всю свою родню – –

— Вот о Хлодвиге бы романы и писали. Никто бы слова не сказал.

— А читать их кто будет?

— ...Как вы с ним познакомились?