Долой стыд

— Потому что не так легко сунуть голову в петлю ради того, кого ненавидишь! Я не обязан перед вами оправдываться!

Я сделал попытку представить, как ладит Худой с этим смехотворным человечком. Никак, наверное, не ладит, лезет на стену. Никакого снисхождения к чужим слабостям.

— Что-то явно идёт не так, — продолжал Нестор с видом человека, заглянувшего в бездну. — Но всех всё устраивает. Фуркина устраивает! Моё руководство устраивает! Я-то верил, что мы противостоим системе!

— Вы инкорпорированы в систему. Как вы можете ей противостоять? Это всё, — я вспомнил слова Станислава Игоревича, — для телезрителей.

— А вы параноик. Конспирологическое сознание, — он с жалостью и презрением покрутил рукой в воздухе. — Обычная проблема спецслужб.

— Нет, вряд ли это наша проблема.

Я и сам не знал, на каком слове поставил ударение. Проблема, но не наша? Или наша, но не проблема, а сила?

Нестор Иванович говорил ещё очень долго, на моих глазах возводя титанический образ человека, пошедшего против Них. Он должен был меня ненавидеть (не был ли я частью системы и её послушным орудием?), но предпочёл обращаться как к товарищу по несчастью, такому же и в конечном итоге теми же одураченному и преданному. В каком-то смысле я был одурачен.

Но надо заметить: чем более уязвимым себя чувствуешь, тем более живым.

ЖЕНИХ

Кирюша сказал, что это было предопределено. Должно было случиться. Что вовсе не пятая колонна и не те бедняжки, которые в мороз ходят на несанкционированные митинги, а Фонд Плеве и Пётр Николаевич лично — враги того государства, которое мы на данный момент имеем. Он был потрясён не меньше нашего, но скрывал это, конечно, гораздо лучше.

Мы потоптались во дворике, гладя на опечатанную дверь, и тёмные окошки, и кусок стены, который я отмыла и покрасила, и чувство было как после тяжёлого отравления. Даже Машечка не стала ликовать. Я ожидала, что она будет ликовать, хотя бы внутренне, но теперь, когда работа Фонда была приостановлена, в его бумагах рылись следователи, а Пётр Николаевич попал под подписку, Машечка пришла к выводу, что такая деятельность властей безобразнее любых ретроградных выходок.

— А специалист слинял, — сказал Кира. — Сделал дело — гуляй смело.

— Не надо обвинять человека только потому, что он вам не нравится.

— Вот интересно! А кого ещё мне обвинить, Госдепартамент? Кому этот Фонд был нужен, пока Станислав Игоревич не возник?

— После не значит вследствие. Я не помню, как это по-латыни – –

— Post hoc non est propter hoc. He надо хвататься за учебник логики всякий раз, когда требуется сложить дважды два.

— Конечно, зачем нужно вообще всё, что сложнее таблицы умножения! Да и таблица эта несчастная кому сдалась? Можно же прийти с ОМОНом, дверь вынести, зубы выбить – –

— Это ж кому их выбили?

— Если ещё нет, так в скором будущем! Как вам не стыдно улыбаться?

Пожалуйста, говорю, перестаньте.

Кирюша и Машечка говорили друг другу то особенное «вы», которое почти всегда звучит хамски. Они попали в этот тон и умудрились в нём застрять, хотя оба не были людьми (есть такие люди), которые подобным тоном и своей враждой наслаждаются.

— Я не хочу с ним ссориться! — сказала Машечка с отчаянием. — Ты сама видишь! Всегда происходит одно и то же!

— И кто же в этом виноват? Как кто! Кровавый режим!

Кирюша, говорю, прекрати. Машечка, успокойся. Я с восьмого класса не видела, чтобы мальчик и девочка так себя вели.

Это их угомонило. Машечка, покраснев до ушей, вспомнила, что у неё встреча с новым клиентом, а Кирюша вспомнил с большим скрипом, что давно не школьник. Даже от комментариев удержался, лапочка. Начал было «твоя подружка...», но посмотрел на меня и передумал.

Пойдём, говорит, пройдёмся.

Мы и пошли, через Фонтанку, мимо замка, сквозь Михайловский сад, куда глаза глядят. Быстро стемнело, город, в снегу и огнях, был такой красивый, весь кружевной, и снег полетел, тоже кружевной и прозрачный. Кто бы, глядя на него, сказал, какая ближе к ночи разыграется метель.

— Не знаешь, куда Савельев-младший делся?

Я очень хорошо знала, потому что делся Павлик не сам по себе. Сам по себе он был в истерике и кричал, что совершит самосожжение на видном месте (он ещё не решил, где именно, перед Смольным, или ГУВД, или штаб-квартирой Демократического Контроля на Гагаринской), или все эти места (хотя бы одно; нужно выбрать какое) подожжёт-взорвёт; или сделает что-нибудь другое страшное всем на память — потому что нельзя же в самом деле так топтать человека и над ним измываться, — и мне стоило большого труда привести его в чувство и понять, что случилось. Павлик наговорил о Кирюше такого, что мне стало не по себе. Но я всегда делаю поправку на заморочки мужчин и их способность громоздить кносские лабиринты где попало.

Подумала и говорю: ну вот что, Павличек, тебе нужно уехать на какое-то время и куда-нибудь за пределы. Есть у тебя «шенген»?

«Шенген» у него, конечно, был, у профессорских внуков он всегда есть. И «шенген», и друзья в Европе, и возможность отсидеться в каком-нибудь немецком университете. Но Павлик считал, что на него уже объявлен план «Перехват».