Долой стыд

Никто тогда не знал, что это был наш последний вечер в Фонде Плеве. Если бы и знали, то вряд ли были бы добрее друг к другу. Это только кажется, что люди спохватятся и поведут себя иначе, откройся им каким-то чудом ближайшее будущее. В конце концов, о будущем в общих чертах знает каждый: мы все умрём. Это никого не побуждает к жалости в настоящем. Быть проще, быть мягче, увидеть в дуре с запросами такое же обречённое существо, как ты сам, — слишком много на это нужно сил и душа другого качества.

Новости о Фонде я услышал на рабочем месте и был сердечно рад, что моё предусмотрительно трусливое и мудрое начальство исхитрилось остаться, вместе со всеми нами, в стороне от этого фарса.

Никто не знал, ни кто стоял за разгромом Фонда, ни зачем это было сделано, и все видели, что защищать его не будут. СМИ, вне зависимости от ориентации, набрали в рот воды, персоны, называемые этими СМИ «игроками», не спешили подставляться из-за ерунды, широкая общественность пребывала в блаженном неведении, а неширокая — бесновалась в соцсетях. Специалист пропал, как пропадают проворовавшиеся банкиры, но через несколько дней дал интервью полужёлтому интернет-ресурсу, исполненное благоразумия и общих мест, а запись прислал мне.

Я увидел сам себя хроникёром падения: и злополучного Фонда Плеве, и нашей боевой дружины. Всё падало, исчезало. На последней встрече мы лихорадочно строили планы, что только подчёркивало их несбыточность. И даже состряпали внутренне непротиворечивую версию, по которой выходило, что Штык (нотариус Петров, думал я с содроганием) водил за нос не столько нас, сколько специалиста. Встань он сейчас, отряхиваясь, из могилы с самым вымученным объяснением, нам пришлось бы поверить. Мы поверили бы чему угодно; это вопрос самосохранения.

Худой при этом явно чего-то не договаривал. Я не жалел, что вынудил его раскрыться, и не думал, что он солгал, — но не солгать можно по-разному. В конце концов, я был следователь и умел сопоставить. Когда я смотрел, то видел, когда слушал — слышал. Я мог бы надавить. Уличить. Загнать в угол. Но я не хотел быть следователем собственному товарищу.

Бывает ли вообще от разоблачений польза?

Об этом заговорили на отошедшем уже в область преданий круглом столе в Фонде Плеве, когда кто-то припомнил, что Катков в головокружении от успехов и членов правительства подозревал в предательстве и измене, клянясь, что один он, Катков, ясно видит их козни. Пришли к выводу, что разоблачения вредны даже и тогда, когда справедливы. (В этом месте внутри основного спора разгорелся курьёзный спор о перестройке и гласности, тех былинных временах, которые большинство присутствующих, ввиду почтенного возраста, помнило на правах очевидцев, что сильно запутало дело.) Сильно ли, если вообще, оздоравливается система после очередного уотергейта? Что происходит с обществом и почему оно сперва так ликует, а потом его захлёстывает такое разочарование? Почему публичное обличение предателя — взять дело Дрейфуса, взять дело Азефа, — любой корпорации, от Генштаба до террористической ячейки, наносит больший урон, чем предатель со всеми его кознями сам по себе? Тогда с непривычки — потому что эти достойные люди, участники дискуссии, считали необходимым поговорить о метафизике власти и трудах каких-то немецких учёных всякий раз перед тем, как сказать свои «да, да; нет, нет», — я мало что понял; трудно к тому же следить за разговором, который скачет по всемирной истории, как по паркету, а для тебя это сплошные канавы и лунные кратеры. Но я запомнил, как профессор Савельев сказал: «Не доверять друзьям позорнее, чем быть ими обманутым», — хотя при чём здесь, собственно, метафизика власти, судить сложно.

А вот в коридорах власти, если коридор нашего комитета можно так назвать, произошло следующее.

— Вы-то мне и нужны, — сказал Нестор Иванович, заступая мне дорогу. — Я хочу подать жалобу.

— На кого?

Нестор назвал фамилию, и я подумал, что ослышался.

— Он же из ваших? Из ДК?

— Нет никакой необходимости напоминать мне об этом. Гражданский долг порою ставит человека – –

— В тупик.

— Не в тупик, а перед сложным выбором! Что вы на меня уставились? Я не с доносом пришёл!

— Конечно же нет.

Я провёл его в свой закуток и выслушал. Конечно же, это был донос. И он трагически запоздал.

— В действиях ваших коллег нет признаков состава преступления. По нашему профилю.

— А по чьему есть?

— ...Может быть, Следственный комитет?

— В Следственном комитете я никого не знаю.

— Разве это имеет значение? Мы все выполняем свою работу. У вас гражданский долг, у нас — служебный.

Так тебе и надо, подумал я, перехватывая его взгляд и улыбаясь.

— Вы думаете, что это наши внутренние интриги, — неожиданно сказал он, — и радуетесь. Радуетесь, радуетесь, меня не обманешь. Интриги не интриги, а повлияют на всех! Взять хотя бы то, что произошло с Фондом Плеве – –

— Да, давайте возьмём. Почему вы не пришли раньше?

Он замялся, а потом сказал, словно прыгая в глубокую воду: