Doloroso

Дождь прошел, снег прошел, год прошел – да, прошел!

Ей теперь говори: «Твой пушкинский профиль,

твой пушкинский профиль…»

* * *

Не то чтоб вся интрига

Была как солнечный зайчик.

Скорее, в общем-то, все-таки

Даже наоборот.

Но ты-то точно был,

Я помню, солнечный мальчик.

И эти мягкие волосы,

И детский рот…

Теперь не то, не то!

И ты глядишь упрямо,

И невзначай обходишь меня стороной

А я такая гранд-дама, я стою себе прямо,

И затылком вижу тебя, и спиной.

И тут-то вспомнилось вдруг,

Быть может и по-дурацки,

Какой сиротский

Придумала я тайник.

Ты смотришь странно, холодно,

Совсем не по-братски.

И исчезаешь внезапно

Так же как и возник.

* * *

И, пытаясь в себе заглушить

Нарастающий гул камнепада,

Говорю себе: надобно жить,

На краю этой трещины – надо.

Эти злые, кривые края

Прорывают, ты видишь, бумагу.

Эта трещина, милый, моя.

И не двигайся, дальше ни шагу.

И, по гладкому камню скребя

И срываясь с него беспощадно,

Умоляю себя и тебя:

Это трещина, трещина, ладно?

Без обиды тебе говорю,

Накопив непосильную кротость:

Отойди же, не стой на краю.

Эта трещина, может быть, пропасть.

Из твоей оскудевшей любви,

Из улыбки тяжелой, нервозной

Вижу трещину в самой крови —

Незапекшейся, черной, венозной.

И, пытаясь в себе заглушить

Нарастающий гул камнепада,

Говорю себе: надобно жить,

На краю этой трещины – надо.

* * *

Когда б еще не спел тот голос глуховатый,

Когда б еще была та женщина жива,

Тогда бы я себе, ни в чем не виноватой,

Пропела б наконец негромкие слова:

Любите меня, пока я жива,

Пока не остались только голос да слова.

Над озером стальным кружатся злые чайки,

Я в лодочке сама по озеру кружу.

Захочешь – расскажу, что было, без утайки,

Не хочешь – ничего тебе не расскажу.

Любите меня, пока я жива,

Пока не остались только голос да слова.

Не тронь моих стихов, письма не распечатывай,

Кругом такая темь, я не найду огня.

Коротенький припев, любви моей ходатай,

Проси же обо мне, проси же за меня:

Любите меня, пока я жива,

Пока не остались только голос да слова.

* * *

Эта книга пропахла твоим табаком

И таким о тебе говорит языком:

«Не жалей ни о чем, дорогая!»

И не то чтоб со мною был прежде знаком,

И не то чтобы мною был прежде иском —

Так и жили, не предполагая...

Этой книги, которая ростом с вершок,

Я потрогаю тонкий еще корешок.

«Не жалей ни о чем, дорогая!» —

Прочитаю в твоем торопливом письме

И – простейшие числа слагаю в уме.

Так и жили, не предполагая...

Я могла б написать: никого не виню!

Сообразно характеру, духу и дню —

Не виню, ибо верю в удачу.

Но споткнусь о корявую эту строку

И щекою прильну к твоему табаку,

И – не плачу, не плачу, не плачу...

* * *

Мой самый трогательный стих

Во мне самой еще не стих.

Так пусть летит, твои сухие тронет губы!

Во мне любые пустяки

Переплавляются в стихи —

Прозрачно-горькие, как сок грейпфрута Кубы.

Но ты, я знаю, не таков.

И ты не любишь пустяков,

А я сутулая, усталая улитка...

И ты смеешься надо мной —

В глаза, а также за спиной,

И на груди моей горит твоя улыбка.

Но самый трогательный стих

Во мне самой почти затих.

А ведь звучал, а ведь дрожал и не сдавался!

Хотя душа удивлена,

Хотя душа утомлена —

Но все ж цела! А вот и стих образовался.

* * *

Я теряю тебя, теряю.

Я почти уже растеряла.

Я тираню тебя, тираню.

Позабудь своего тирана.

Вот бескровный и безмятежный

Островок плывет Чистопрудный.

Заблудился мой голос нежный

Над Неглинною и над Трубной.

Я теряю тебя, теряю.

Просто с кожею отдираю.

Я теорию повторяю,

А практически умираю!

И играет труба на Трубной,

И поют голоса Неглинной

Над моей головой повинной,

Над душою моей невинной.

Так идем по стеклянной крошке,

Напряженные, злые оба.

Намело на моей дорожке

Два совсем молодых сугроба.

И оглядываюсь еще раз,

И беспомощно повторяю:

Ну, услышь мой дрожащий голос,

Я теряю тебя, теряю.

* * *

И вот походкой не московской

Идет себе по Маршалковской

И то и дело оставляет

Свой неприметный в мире след.

И не пойми его превратно,

Но он склоняется приватно

К тем магазинчикам приятным,

Где горит уютный свет.

Варшавский фокстерьер – не то, что наш.

Он и ухожен, и расчесан, и подстрижен,

Хозяйским ласковым вниманьем не обижен.

Не фокстерьер – а в рамочке пейзаж.

А я походочкой московской

За ним иду по Маршалковской.

Поскольку я без провожатых —

Бреду за этим фоксом вслед.

И не пойми меня превратно,

Но я уже клонюсь приватно

К тем магазинчикам приятным,

Где горит уютный свет.

Варшавский фокстерьер – серьезный пан.

Не может быть, чтоб он гонял каких-то сявок,

Чтоб хмурых кошек выпроваживал из лавок,

Чтобы таил в себе хоть маленький изъян.

Он на цепочке на короткой,

А я за ним трусцою робкой.

Но вот закончились витрины,

И встал хозяин прикурить.

Толпа сновала и редела,

А я стояла обалдело:

Вот мой хотель, а я хотела

Хоть с кем-нибудь поговорить.

Варшавский фокстерьер, ты тут в чести.

Так вот, хочу тебе сказать: «До зобачення».

Собачее твое предназначенье —

Меня с Варшавой коротко свести.

* * *

Назови меня пани!

Поцелуй мне пальцы.

Так нигде больше,

Как было в Польше.

Вот как это было.

Я бы все забыла,

Да не будет больше

Так, как было в Польше.

Помню все...

А мудреное пиво?

А чудные поляки,

Подающие исподволь

Мне какие-то знаки?..

Пани есть французска?

Пани югославска?