Дом

Я вспоминаю Ромена Гари, писавшего, что после материнской любви тебе вся жизнь кажется ударами холодного ветра. И думаю о девушках, которых жизнь отныне разбросала по самым разным скверным борделям этого города. Эти заведения наверняка лучше украшены да и цены в них выше, но их высокие потолки и персонал распространяют такое ледяное дыхание, что девушкам даже не приходит в голову прижаться друг к другу и воссоздать атмосферу нежности, которую мы воспринимали здесь как должное. Сиротки. Да, знаю, знаю, как это звучит. Плевать. Нас, тех, кто знает об этом, больше пятидесяти. Только это место мы могли назвать домом, пусть и публичным, — потому что он таким никогда не был. В других же заведениях речь идет лишь о деньгах, и нет ни малейшего намека на поэзию.

Все впустую!

Я ходила поглазеть на заведение, о котором мне рассказали коллеги. Это было во время нашей последней совместной недели. Обстановка была уже не та, перспектива остаться без работы делала многих слепыми и глухими по отношению к печали, что убивало меня. Они судорожно просматривали списки борделей Берлина. Этот казался неплохим. Я пошла туда для проформы, а вернулась — с плевком в душу.

Там пахло Манежем, девушки были худыми и длинными, как самолеты-истребители, и это было то, зачем приходили туда мужчины. По наивности я захотела выйти представиться клиентам без обуви в черных чулках, но домоправительница была категорически против. Это заставило меня вспомнить себя двумя годами ранее в том обклеенном дорогими материями клоповнике: как я надевала неудобные туфельки, чтобы пойти пожать руку какому-то типу, которому хотелось пощупать искусственные сиськи и дать выколоть себе глаза акриловыми ногтями. Голос протеста рычал внутри меня на идеальном немецком: кучка нищебродов, требовать от нас носить каблуки… Носите их сами, эти каблуки, если вы считаете, что женственность только этим ограничивается, если вы думаете, что все мужики хотят женщин, по которым сразу видно, что они на работе.

В конце концов мне достался один клиент — завсегдатай Дома. Претенциозные размеры этого места буквально давили на нас, привыкших к теплой каморке, к моей музыке, к нашему запаху. Мы были сконфужены, скованны, я растерялась, не знала, где что находилось и что мне нужно было делать. Когда он ушел, и я вышла из комнаты, нагруженная грязным постельным бельем (белым и шершавым, как в гостинице, где плохо спится), домоправительница отвела меня в сторонку:

— Я заметила, что комната плохо прибрана. Посмотри сюда: вот эта подушка, ты должна поставить ее ровно, как было. Я знаю, что там, где ты работала раньше, порядки немного отличались.

Немного отличались? Да ты и представить себе не можешь, сестренка.

Перед моими глазами снова стоял Дом и записка, прикрепленная к пробковой доске рядом с ванной комнатой, там, где новенькие не преминут прочесть: «Милые дамы, здесь вы свободны в выборе вашей одежды, лишь бы она не слишком открывала ваши прелести. Выбирайте то, что идет вам лучше всего. Вы можете выходить для знакомства с клиентами на высоких каблуках, в балетках или в сандалиях, или даже босиком, как маленький эльф». Я цитирую! Эльф!

Я рассказываю вам о мире, где проститутка могла захотеть и стать принцессой, эльфом, феей, русалкой, девчушкой, женщиной вамп. Я говорю о доме, ставшем дворцом, нежным, как пристанище.

Теперь остальной мир для этих девушек — скотобойня.

Memory of a Free Festival, David Bowie

He помню, чтобы я бросала последний взгляд на что бы то ни было. С самого начала все мои прощальные взгляды были серьезными и медленными. Я всегда уходила из Дома, уверенная, что он исчезал у меня за спиной, словно сон. Так что в последний вечер, после праздника, организованного накануне переезда, я бегом помчалась к метро, отказываясь верить, что это был последний раз, упрямясь, потому что прощания возмущали меня.

В это почти невозможно было поверить: двери всех комнат были открыты, мягкий майский воздух проникал внутрь с балконов, на которых толпились курящие. Зал оставили для Дезирэ, у нее были слабые легкие, не выносившие облаков табачного дыма.