Дом

Олаф почесывает черепушку. Мало того, что я не помогаю ему, но я еще и осуждать его буду скоро, поэтому он, вооруженный гибкой плетью, использовать которую не решается, начинает прогуливаться по Студии со мной на поводке. Даже с запястьями, связанными за спиной, и щекой, касающейся теплого линолеуму, нельзя сказать, что я нахожусь в прямо-таки самой некомфортной позиции.

— Ну тебе же должно чего-то хотеться, — замечает он, присев на край скамейки и натянув поводок с другой стороны. Сидит он как старичок, остановившийся в общественном парке, чтобы его собака могла покакать.

Даже вне Студии наивно спрашивать у проститутки, чего ей хочется. Как и любой другой работяга, проститутка ответит, что ей хочется «на каникулы». В Студии же пресыщение всем принимает другие размеры. Я не особо сгораю от желания быть исхлестанной, и мне не хочется втихую шевелить пальцами ног и рук, чтобы избавиться от мурашек по всему телу. Я милостиво соглашаюсь на это, потому что это игра, только вот не надо заставлять меня проявить инициативу. Кто-нибудь уже слышал о господине, спрашивающем мнение у своей подчиняющейся партнерши? Или о доминанте, у которого кончились идеи? В таком темпе Олаф скоро начнет готовить себе шпаргалки для зубрежки накануне своего визита.

— Хочешь, я развяжу тебя и дам связать себя?

— Ну… нет. Я тут рабыня. К тому же я совсем не умею доминировать.

И главное, черт возьми, нельзя меняться ролями вот так, наугад, от отсутствия вдохновения. Нельзя требовать от проститутки компенсировать недостаток творческого потенциала клиента, особенно в Студии, где правила обговариваются заранее. Есть девушки вроде Маргарет, способные и на то, и на другое. Ее бы привела в восторг идея перехватить хлыст в свои руки. Она была бы рада заставить его искупить свою неловкость вот таким образом — спонтанно. Однако Маргарет — хамелеон публичного дома, одаренный ну просто восхитительной способностью адаптироваться. Хуже работника для Студии, чем я, не найти: когда мне дают роль, я не предпринимаю никаких попыток выйти за ее пределы. Моя инициативность засыпает, как старый кот перед камином. Но Олаф тонет и тащит меня за собой, так что мне приходится вздохнуть:

— Ну не знаю, почему бы тебе не попробовать бамбуковую трость?

Я дарю себе немного спокойствия и с радостью громко считаю вслух для Олафа, который перестал скучать. Когда он брызгает спермой мне на бедро, на смену раздражению приходит облегчение. Я даже оживляюсь. На часах видно, что нам осталось еще четверть часа, и я извиняюсь перед ним:

— Знаешь, все можно попробовать, но ты должен предупредить меня заранее. Если хочешь меняться ролями, я должна подготовиться к этому: я не могу прыгать от подчинения к доминированию вот так.

— Нет, все было отлично!

Олаф вежливо вытирает сперму с черного линолеума. Я замечаю, что он капнул немного мне на чулок, но он мой последний клиент, и я не драматизирую. В отличие от него, я не запачкала себе костюм, в котором мне придется ехать домой через весь Берлин.

— Выкурим по одной? — предлагает он, свалившись в длинное кресло, стоящее напротив козла.

После оргазма Олаф больше не вызывает презрения. Он образован, интересен, у него красивые черты лица. Открывая окна, я вдруг вижу его и Студию такими, какие они есть на самом деле: маленькая комната, которую наш разнорабочий обтянул искусственной кожей черного цвета, со стенами, наивно увешанными наручниками и колодками. Эти приспособления смотрятся угрожающе, но мы слишком часто полируем их антибактериальным спреем, чтобы продолжать бояться. Когда шайбы путаются или заедают, для починки приходится вызывать рабочего посерьезнее. В ожидании его прихода домоправительница вывешивает табличку «СЛОМАНО» на двери. Что до «Гимнопедий» Сати, неслабо прибавленных, они все равно плохо приглушают урчащие звуки труб в ванной, находящейся по соседству. Мы отчетливо слышим, когда кто-то из клиентов полощет рот. Когда я зажигаю сигарету, сквозь щель внизу двери до нас доходит немного приглушенный звоночек из коридора. Для проформы Студия герметично закрыта, но на всякий случай дверь изобретательно позволяет любому шуму просачиваться. То, что там происходит, не ускользает ни от кого: ни от девушек, ни от домоправительниц, которые за долгое время научились инстинктивно отличать поддельные завывания от фальшивой боли от гораздо более подозрительной тишины. Янус и Олаф наверняка не в курсе, но именно с этим стоило бы поиграть, чтобы напустить страху. Стоило бы поэкспериментировать с моментами затишья, убеждая девушку, что всего лишь за несколько секунд с ней может приключиться большое несчастье, и подкрадется оно безмолвно.