Дом

Когда в начале сентября мой друг Артур стал отцом, меня не было рядом, чтобы отпраздновать это. Нет, я бездельничала на юге родины, сама уверенная в том, что беременна. Поэтому шампанским это дело, сидя на диване в квартире близ Венсенского леса, отметила другая. Это была Анна-Лиза: после десяти лет любви и смутных обид она в конце концов решила смириться с тем, что она не та самая. В течение этого десятилетия было немало кровавой мести и трагических диалогов, произнесенных на лестничной клетке возле ее квартиры, и так часто эти встречи казались последними. Однако, зная его так давно, Анна-Лиза поняла Артура. Пусть она плакала и кричала порой, Анна-Лиза знала, что ничего стоящего и долгосрочного не родится из гнева по отношению к этому парню. Поэтому она и была всегда поблизости, когда он не хотел быть один, а он всегда открывал свои двери ей, когда от одиночества уставала она. Они общались ежедневно. Анна-Лиза была из тех бывших, с которыми подружки Артура не знали, что делать, и в итоге мирились, соглашаясь жить с этой тенью. Они были смутно уверены, что трусливо подписываются на некую измену, доказательства которой никогда не обнаружатся. В сущности, Анна-Лиза была вроде лучшей подруги, знающей про Артура все, и именно ей он позвонил тем вечером, когда родилась его дочь.

Какой бы ни была смутная, более или менее осознанная боль, вызванная звонком Артура, провозгласившим «Она родилась!», — Анна-Лиза пригласила его к себе через три дня после рождения девочки. Из холодильника достали шампанское, и подруга, у которой еще не было детей, проявляла энтузиазм. Такой, какой ждут от женщин в присутствии молодого отца. Артур, опьяненный своим новым статусом и разомлевший рядом с благосклонным слушателем, немного позабылся, углубляясь в скучные рассказы об эпизиотомии[14] и разрезании пуповины, о том, как не помнишь себя от радости и начинаешь любить всю человеческую расу. Не задумавшись ни на секунду, что в этих размышлениях не было места для Анны-Лизы.

Он не удивился, когда она сняла рубашку, сказав, что надо бы произнести еще один тост. Артур раскрыл ей свои объятия с умиротворенной радостью, убежденный, что тем самым празднует торжество Женщины, чудесную плодовитость ее отверстий, эту слепую и глупую радость, что создает детей. Она занималась с ним любовью на славу, полная общительного транса, придумывая ради него опасные позы, лишающие его дыхания, пока он цеплялся руками за ее молодое гибкое тело. Новоиспеченный отец подумал про себя, а после сказал ей вслух: «Я никогда этого не забуду».

Потом, упав на него, с трудом пытавшегося отдышаться и отупевшего от обильной эякуляции, она улыбнулась и погладила его щеку. Она вдруг полностью контролировала себя: «Была рада сделать тебе приятное». Вот такой подарок она преподнесла ему — перформанс по случаю праздника. По их объятиям никак нельзя было заподозрить подобного, ну, ничего конкретного, ничего осязаемого. На груди у нее еще краснели пятна, под отяжелевшими веками сверкал насмешливый взгляд. И Артуру стало интересно, откуда появилась эта насмешливость. Была ли причина в оргазме? Или в том, что она довела его до оргазма? Ей было приятно подарить ему эту пылкую страсть: она сделала это от чистого сердца, кстати, можно было бы даже сказать, что любя. Она осознавала каждый жест, каждую позу, каждый разгоряченный взгляд сквозь длинные темные волосы. Возможно, она осознавала и каждое сжатие своего влагалища в тот момент, когда, может быть, кончила, может быть — мир внезапно стал полон предположений. Не то чтобы это что-то меняло: удовольствие оставалось удовольствием, даже если в случае с Анной-Лизой его спровоцировало не только простое желание. И он подумал про себя: «Возможно ли в действительности, что они могут быть такими двоякими, иметь три или четыре лица? Могут ли они быть настолько устрашающими, что их лицемерие никак нельзя проконтролировать? Вправду ли нужно мириться с тем, что с ними ты никогда не можешь быть уверенным на сто процентов, что нужно просто слепо доверять им или вечно сомневаться, тем самым рискуя никогда не познать счастья?»