Дом

Вторая дверь всегда приоткрыта. За ней убегает вдаль узкий коридор, покрытый ковром бордового цвета и потертый ногами работниц борделя и их клиентов. На стенах развешены афиши времен Belle Epoque,[7] в основном французские. Очередной «Поцелуй» Климта красуется над одной из дверей — речь идет о Желтой комнате, где на полу дубовый паркет. Сразу при входе, слева, стоит комод из светлого дерева, а на нем — букет из пластиковых полевых цветов. Справа — диван, покрытый желтым текстилем, журнальный столик и тара для мелочей, куда по определению при входе нужно вываливать все из карманов, но никто так никогда не поступает. Однако если что и притягивает взгляд настолько сильно, что невозможно сопротивляться, так это кровать, находящаяся прямо посередине комнаты. Сразу понятно, что комод, стол и диван были просто предлогами, призванными выставить в выгодном свете главный предмет мебели, — украшениями, поставленными здесь для скромников, пребывающих под впечатлением от этой внушительной кровати. Диван служит лишь для того, чтобы, сидя на нем, привыкнуть к спектаклю проститутки, которая голая, как червь, взбирается на эту небольшую сцену и устраивается на подушках из золоченого и зеленоватого, как на перьях у павлина, сатина спиной к двум огромным триптихам. Одному из них шесть десятков лет: кто-то из первых обитательниц дома раздобыл его на блошином рынке. Я не могу смотреть на него, не задумываясь о том, что он повидал до того, как оказался тут — в месте, где теперь двадцать или тридцать раз за день он наблюдает, как сношаются женщины и мужчины в более или менее эксцентричной манере: мужчины кончают с закрытыми глазами, а девушки над ними внимательно поглядывают на часовой маятник за стеклом. Рядышком расположена Сиреневая комната, с виду напоминающая грязноватый мотель, освещенная самую малость тусклым светом. На полу — белый ламинат, вздувшийся в углах. Шпильки от каблуков оставили возле кровати следы. Несколько мрачную Сиреневую комнату занимают только тогда, когда все остальные заняты. У Сиреневой комнаты есть одна общая стена со вторым крохотным залом, где тоже ожидают посетители, о которых в дни большого наплыва клиентов могут позабыть.

Пробивая себе путь дальше и проходя мимо мужского зала, натыкаешься на вестибюль, змейкой огибающий другой конец коридора. Это важнейший пост для наблюдения, о котором даже не догадываются те, кто не носит юбку. Пурпурного цвета театральная занавеска постоянно подрагивает и обозначает границу между внешним миром и закрытой вселенной, создаваемой девушками каждый день с десяти утра до одиннадцати вечера. Если входная дверь приоткрывается, чтобы впустить мужчину, холодный поток автоматически согревается влажностью большой обжитой комнаты, пышущей жизнью прямо за шторой. Если бы мужчины были повнимательнее, если бы ослепляющая жажда спаривания и домоправительница не увлекали бы их прямиком к креслу из белой кожи, возможно, они рассмотрели бы через дырку в шторе, как появляются и исчезают длинные ноги, затянутые в черный нейлон, половина лица какой-нибудь девушки, зажмурившей глаза, и искусственные ногти, держащие шторы закрытыми.

Меня тянет за эти шторы, но воспоминания о комнатах стираются и от этого становятся нужнее. Я их недолюбила.

Коридор поворачивает, рисуя локоть. Там из фонтана Венеры, украшенного лепниной, мелодично, будто ребенок мочится, льется парфюмированная вода с запахом имбиря. Сразу же за поворотом располагается Серебряная комната. Она похожа на коробку с конфетами и заклеена с пола до потолка обоями с нарисованными сливами. Размеры здесь лилипутские: сразу обращаешь внимание на кровать, растянувшуюся от одной стены до другой. В глубине, под балдахином с вышитыми на нем звездами, маленькое оконце пропускает теплый поток воздуха со двора и детские песенки, звучащие во время перемены. За последней дверью спрятан умывальник, обложенный с двух сторон стопками полотенец. В этом месте Дома сливаются все ароматы, которыми мы пытались замаскировать запах тел, и нос настолько полон ими, что начинает кружиться голова. Появляется непреодолимое желание упасть на кровать и подползти к окну. Полотна на стенах — единственные свидетели этого бреда — кажутся галлюцинациями. Может быть, это от того, что в нормальном мире им нечего было бы делать друг рядом с другом: гравюра Камасутры, объявление о бале эпохи «безумных лет» и копия работы Тамары де Лемпицки, — все посреди сиреневых занавесок. Мы находимся на грани несварения желудка: в этой комнате тискаются как в истерике, а следом идет тишина, которую тяжело прервать. При выходе из комнаты неестественный вид коридора дарит ощущение прогулки в лесу.