Дом

Будь сад предназначен для клиентов, несомненно, к его обустройству приложили бы больше усилий: больше денег было бы инвестировано в элегантную мебель. Но посещение этого места — привилегия девушек, и к дешевому хламу, что был тут с самого начала, кто-то из обитательниц добавил свои особые вещи: скрипящие качели, накрытые толстой полосатой бело-голубой простыней, складные стулья для сада, с которых слазит желтая краска, почти презентабельный лежак и, самое важное, еще не растерявший величественности каркас старого штрандкорба[8] с пляжа Ванзе. В начале лета возле горшка с азалиями здесь принято устанавливать маленький надувной детский бассейн, в котором дамы мочат свои тяжелые ноги до тех пор, пока рано или поздно туда по неловкости не упадет пепел от сигареты, превращая все это в инкубатор для комаров. В июле после полудня я проводила здесь вечность, неотрывно смотря в глубину обедневшего дворика. Я помню удобно устроившихся девушек, огромную соломенную шляпу на распущенных волосах Эльзы. Биргит и Ингрид опустили ноги по щиколотки в воду, еще прозрачную в начале лета. Эдди прячется за кустом малины, просто из принципа, так как все в курсе, что она сворачивает косячок. Все остальные, и я в том числе, мы приходим и уходим, проверяем следы от загара, приносим прохладительные напитки в эту оставшуюся без влаги котельную. Сия картина не теряет шарма зимой, хотя передвигаться на умопомрачительных каблуках по снегу и инею становится труднее. Но именно эти воспоминания мне особенно дороги: помню, как в розовом свете раннего декабрьского утра Гита и Эдди молчаливо перемещаются из одного угла сада в другой маленькими шажочками, выдыхая толстые клубы пара. Они грациозно хромают, как лебеди, которые только научились пользоваться своими тонкими лапками. Ночью шел снег, и крупного размера снежинки продолжают неторопливо опадать, посыпая светлые локоны Гиты и черный шиньон Эдди белым порошком. Слышны только их шаги по хрустящему снегу. Какое-то время спустя они находят удобное положение, чтобы присесть, и устраиваются, поднимая снежную пыль, которая на миг заблестит под слабыми лучами света. Это сопровождается одновременным «Хорошо нам здесь». Приоткрытая куртка Гиты обнажает бордовый корсет и часть груди, приподнятую косточками бюстгальтера. Ее ноги затянуты в нейлон цвета кожи, на пару мгновений она снимает обувь, чтобы пошевелить пальцами. Когда Гита выходила на работу, я смотрела только на нее. И она, будто почувствовав это, поворачивала ко мне свое кукольное личико: «Жюстина, ты идешь? Здесь дышится лучше, чем на кухне».

Я постоянно спрашивала себя, каким образом я растворялась в этой картине и был ли кто-то еще там, на балконе, в ком это зрелище пробуждало такую же нежность?

Присев тут в старый штрандкорб, я вижу другие комнаты сквозь растения, окутывающие балконную решетку третьего этажа. Мне не нужно подниматься туда, чтобы вспомнить, как на лестнице пахнет едой и что за дверью находятся первые апартаменты. Пол в длинном коридоре застелен красным ковром, там стоит низкий комод, забитый полотенцами. Девушки приходят на кухню, чтобы посмотреть на часы, вздыхая, что время, «боже мой», не движется, и выкурить запретную сигаретку прямо посреди встречи. В кухню доносится приглушенный шум из Золотой комнаты, представляющей собой примерно двадцать квадратных метров багровой обивки, освещенной оранжевыми огарками. Для большего эффекта — красная софа и сервант, над которым повесили фотографию двух целующихся взасос девушек. Крепкая широкая кровать накрыта золотистым покрывалом. Лежа на ней, достаточно просто опустить руку к паркету из красного дерева, как ты дотягиваешься до корзинки, набитой презервативами и крайне необходимым рулоном бумажного полотенца. Эта комната очень нравится девушкам, хотя моя любимая находится напротив нее, в конце темного коридора. Она успела сменить несколько названий: после «1001» она стала называться «Жасминовой», а теперь ее величают просто «Красной», — и все из этих трех названий заслужены. Грандиозная кровать, сделанная на заказ, занимает половину комнаты. С потолка свисают километры прозрачных занавесок, океан из органди, посреди которого сверкает небольшая лампочка со смутным арабским колоритом. Дневной свет приглушен шторами с красной и золотой вышивкой. В этой комнате кожа девушек кажется пурпурной, а их распущенные волосы будто объяты языками пламени. Напротив кровати стоит электрический камин. Когда его включают во время январских заморозков, от него исходят потоки, похожие на пламя Тартара. Еще есть большое велюровое кресло, глубокое и мягкое, забрызганное белыми следами, как подписями без возраста, принадлежащими легкомысленным женщинам, с обнаженной задницей курившим в нем свою посткоитальную сигаретку. Коврик под креслом весь полинял и стерся в том месте, где проститутки топтали его, ожидая, пока мужчины оденутся.