Дом Аниты

— …люблю… Бобби… кровь-сперма… слуга. Я — ТВОЯ СЛУГА… ТВОЯ РАБЫНЯ. Я люблю тебя, Бобби.

Анита кричит, как тяжелораненый зверь, и с облегчением извергает слова, извивается всем телом, абсолютно сорвавшись с цепи.

Она разрывает на мне служебную пижаму, тянет за оголившийся член, и, кажется, он проникает в Аниту… точнее, проходит сквозь вагину и пробивает отверстие между грудями. Я вижу, как член поднимается к потолку — все выше и выше, и тот с треском раскалывается. Член проламывает верхние этажи, пробуравливает кровлю и устремляется еще выше.

Он соревнуется с самым высоким небоскребом в городе. Мой член наклоняется к востоку, к Атлантическому океану, и вскоре обхватывает его. А заодно и все материки. Я опутываю всю Землю исполинской паутиной членообразных щупалец.

Сам же я взмываю вверх — вглубь Вселенной, навстречу свободе, небесным телам, всем этим звездам и вечности.

Больше не нужно опутывать и ловить в свои сети весь мир.

Анита ласково гладит меня влажными от собственных выделений руками. Ее улыбка пронизывает мое пульсирующее тело и ноющие раны. Мышцы сводит судорогой, когда она теребит мой торчащий член. Он вновь полон жизни и пытается вырваться из тела. Готов взорваться.

Анита твердит:

— Я люблю тебя… Люблю тебя. Я — твоя рабыня, твой сосуд, твоя земля, твой песок. Отдай ее мне, Господин! Влей в меня свою жизнь, пусть она хлынет, забурлит и потечет по венам. Ибо я песок… земля… просто песок{114}.

Анита жадно хватает мой прибор, запихивает его в вагину и скользит вверх-вниз, колотя меня всем весом: удары молота следуют один за другим. Ее волосы растрепались, и она выкрикивает что-то на своем языке, которого я больше не понимаю.

Она скачет, стоя на коленях и прижимаясь грудью ко мне. Дергает меня за волосы, яростно лупит кулаками, а потом царапает и дергает себя за грудь. Анита безудержно колошматит оба наших тела и бессвязно вопит:

— Люби! Осемени! Люби! Обладай! Твоя! Мужчина! МУЖЧИНА!

Я чувствую, как проникаю в каждую пору, каждое отверстие Аниты, погружаюсь в нее целиком, всем телом. Абсолютно опустошенный, я отключаюсь.

Не знаю, сколько прошло времени. Когда я очухиваюсь, Анита по-прежнему лежит на мне, вздрагивая и негромко всхлипывая… Я поворачиваю голову и окидываю взглядом комнату. В галерее горит свет. Свечные огарки пылают настоящим огнем.

Альдо распростерт на паркете: из-под задранной, изорванной в клочья юбки виднеется то, что осталось от члена. Тана Луиза и Бет Симпсон лежат рядом, застыв во сне и стиснув в зубах куски оторванного орудия Альдо. Их одежда разодрана, а тела испачканы кровью Альдо, покрыты царапинами и укусами.

Ганс и Фриц валяются в луже мочи и кала и безмятежно, крепко спят, нежно обнявшись.

Появляется младенец Объекта Джуди. Девочка сидит возле маминой повозки, играет волосами Джуди и ее кожаными украшениями. Затем подбегает и начинает ласкать и щекотать Хозяек. Вытирает ладонями кровь, стекающую по обрубку члена Альдо, и пробует ее на вкус. Перепрыгивает Ганса и Фрица, поскальзывается и чуть не падает в лужу экскрементов. Наконец девочка дочиста вытирает ладони о свое белое платьице и флаг, который держит в руке{115}.

47. Я спасаю Объект Джуди

Поздняя ночь. Немцы не спят в квартире наших слуг, штудируя Маркса и Энгельса. А я зорко дежурю на посту в прихожей. Тана Луиза и Бет Симпсон еще не вернулись.

Тана участвует в каком-то нечестивом бунте: она же из Латинской Америки, а там вечно полыхают восстания — к примеру, против нового Рима. Бет где-то напивается в стельку — возможно, в кантри-вестерн-баре. Ее типичная реакция на утрату заветного, свободного и дикого американского Фронтира{116}.

Меня освободили от всех прочих обязанностей по дому, чтобы я поскорее оправился. Так что есть время для анализа и глубокого погружения в самое мучительное и кошмарное занятие слуги — мыслительный процесс.

Мне не дает покоя узник концлагеря из кабинета Аниты. Поступил я паршиво и хуже того — паршиво поступив, получил удовольствие.

Я не просто трус, а наслаждаюсь тем, что я трус.

Нужно что-то сделать, любой ценой искупить вину. Я оставляю свой пост и захожу в прачечную.

Раздвигаю груды нестираной одежды и откапываю Джуди Стоун. Она, как обычно, в прострации. Дыхательная трубка давным-давно отвалилась. Никто не додумался поставить ее на место, хотя лишь с этой трубкой Джуди может дышать и есть.

Я бужу ее, и она бормочет зашитым ртом:

— Оставь меня в покое.

— Проснись, Джуди, — умоляю я. — Анита собирается тебя продать. Как произведение искусства. Поняла меня?

— Что-что? — шепчет она. Пытается заговорить, запинается. Потом разрывает стежки, выдирая клочья ниток вместе с мясом. — Поняла, — произносит она четко. — Спасибо, Бобби! Спасибо, Бобчик. Спасибо, братик.

Я приношу мокрую тряпку и осторожно промокаю разорванные губы. Бедная Джуди! Несколько зубов у нее загноилось. Она выплевывает парочку. Я приношу бутылку сладкого израильского вина — крепкого, домашнего. В Доме мы делаем из него сангрию.

Джуди жадно пьет. Вино стекает по подбородку на грудь в кожаном футляре.