Дом аптекаря

— Да, нас было четверо, — продолжала Бэгз. — Сандер был старше меня на два года. И еще младшие, Эльфрид и Аша.

— А их фотографии у вас есть?

Старуха покачала головой:

— Нет. Ничего нет. Никого нет.

— Они умерли?

— Они не вернулись, дорогуша. А фотографии затерялись. Не осталось ничего. Кроме дома, кое-каких бумаг да безделушек, которые папа спрятал в стене перед приходом полиции. — Бэгз взяла крошечную стеклянную рюмочку двумя распухшими от артрита пальцами, ловко опрокинула и осторожно налила еще. От пальцев на холодной рюмке остались влажные следы.

На полке стояла менора — восьмирожковый серебряный подсвечник. Рядом с ней — простенькая статуэтка парижской Девы Марии. Получалось нескладно.

— Но вы же голландцы. Ван дер Хейден — голландская фамилия.

— Голландцем был папа, а мама — еврейка. Их звали Хендрик и Рашель. Мы, дети, были halfbloeden, полукровками. И далеко не единственными. В то время смешанные браки встречались на каждом шагу. И все должны были регистрироваться… немцы заставляли. Одни были полными евреями, другие наполовину, третьи на четверть.

Рут опустилась перед камином и потыкала железной кочергой в горку поленьев. Одно громко выстрелило, и она вздрогнула.

— Если вам неприятно об этом говорить…

Старуха рассмеялась. Она сидела, покачиваясь взад-вперед, как обитательница сумасшедшего дома.

— Я готова говорить о чем угодно, дорогуша. О чем угодно! Извините, как вас?..

— Рут.

— Говорить? О, вы только дайте мне такую возможность. Ничего же другого не остается. Чего-то я, конечно, не помню… провалы в памяти, но есть такое, что забыть невозможно. — Она постучала себя по лбу и подмигнула. — Я ведь была уже не маленькая. Когда пришли немцы, мне исполнилось восемнадцать. Я понимала, что к чему. Знала, что творится вокруг. Люди называли это холодными погромами. Сначала евреев прогнали со службы. Те, кто оставался в учреждениях, неевреи, подписывали специальные декларации. Их называли арийскими декларациями. Весь еврейский бизнес перешел в другие руки. Все происходило не сразу, а понемногу, так что не все понимали, к чему идет дело. А еще мы были глупы, и — да, это надо признать! — мы были доверчивы.

— Вы верили немцам?

— Верили! Думали, что нам ничего не грозит, что если мы останемся добрыми, законопослушными гражданами, то ничего и не случится. Думали, что, если уж дела пойдут совсем плохо, соседи-голландцы помогут. — Она презрительно усмехнулась и резко отвернулась. — А потом вдруг оказалось, что мы уже и не голландцы вовсе. Что нам запрещено появляться в общественных местах. Нельзя пользоваться поездами и трамваями. Детям не позволено ходить в школу. Нас как будто приравняли к собакам, прокаженным, париям… Мы должны были носить еврейскую звезду. Сорок второй… да, то был сорок второй. Потом начались конфискации. Aktion Moebel.

— Специальная комиссия Розенберга.

— А? Да, наверное. Я плохо помню имена… эти длинные, язык сломаешь, немецкие имена и фамилии. Не помню даже, как они сами себя звали. Забирали все, что только можно. Мебель, автомобили, деньги, радиоприемники. Даже велосипеды! После войны голландец, встречая немца, говорил: «Верни мой велосипед!»

— Некоторые и сейчас так говорят. Немецким туристам.

Бэгз хихикнула, закашлялась, сплюнула в бумажную салфетку.

— Но ведь ваш отец, Хендрик, он же был голландцем. Разве он ничего не мог сделать?

— О чем вы говорите, глупая девчонка! — рявкнула, отхаркиваясь, старуха. — Неужели не понимаете? Я же здесь! Мы с Сандером выжили. И только благодаря папе. Он работал в банке. Банк Липпманна-Розенталя.

— «Лиро», — прошептала Рут.

От камина шли волны тепла, но на мгновение в спину как будто подуло холодком. Они с Майлсом много чего знали о «Лиро». Во всей коллекции «НК» вряд ли нашлась бы хоть одна единица хранения, так или иначе не связанная с «Лиро». Банк, считавшийся до войны голландско-еврейским, в годы оккупации перешел под контроль нацистов. Уважаемое учреждение служило удобным прикрытием для клептократии, превратившей его в склад награбленного. Деньги со счетов евреев переводились в «Лиро», туда же поступали наличные сбережения, чеки, ювелирные украшения, серебро, ценные бумаги, страховые полисы, документы на собственность — все. А оттуда до нацистского Бюро по распоряжению собственностью оставался всего один шаг. Даже коллекции марок, даже безделушки и антиквариат в конце концов попадали в сейфы подземных хранилищ «Лиро». К дверям центрального офиса на Сарфатискраат выстраивались очереди евреев, желающих сдать свои ценности на ответственное хранение. Взамен они получали ничего не стоящие бумажки.

Банк «Лиро» приобрел дурную славу. Он проводил только односторонние операции. Вы могли сделать вклад, но… извините, граждане, никаких изъятий.

По мере того как тысячи, десятки тысяч бесследно исчезали в пересылочных лагерях и лагерях смерти — «добровольные рабочие» Вестерборка, Собибора, Вугта, Хугхалена, Освенцима, — все частные счета сводились на один общий, центральный «еврейский счет». Последняя ирония судьбы — евреи сами оплачивали свою депортацию и смерть.