Дом без воспоминаний

Я никогда в жизни ничего не готовил. Не знаю, с чего начинать. Но если в этом признаться, ему от меня не будет никакой пользы. И он от меня избавится в единый миг. Значит, придется импровизировать: попробую вспомнить, как это делала мама на кухне или папа в походе. Не так-то трудно поджарить два яйца, уговариваю себя. Захожу в кухню, миную закрытую дверь в подвал, стараясь туда не смотреть. Открываю шкаф, беру оливковое масло. Ставлю на газ сковороду. Шарю в холодильнике, ищу яйца, вот они, шесть штук: радует мысль, что если с первого раза не получится, ничего страшного. А когда закрываю дверцу, взгляд мой падает на пол. И сердце буквально рвется на части. Стучит глухо. Так бывает, когда из жалости бросаешь в пруд рыбку, которую только что поймал, а она уже мертвая. То, что я вижу, переворачивает мне душу, убивает меня.

За холодильником лежит буратинка Беллы.

Не знаю, хотел бы я обнаружить место, где моя собака спрятала свою любимую игрушку в последний раз. Наверное, нет, ведь это означает, что голос в моей голове прав. Если кому-то удалось разлучить Беллу с этой проклятой игрушкой, значит для всего остального существует единственное объяснение.

Я подбираю резинового буратино и кладу его на стол.

Нахожу и кофеварку тоже. Когда слышу, как скворчит масло, разбиваю яйца, но рука у меня дрожит, желток растекается по сковородке. Может, ему и так сойдет, а может, и нет. Мне все равно. Пока я размазываю белок по краям и жду, когда образуется золотистая корочка, бугай возвращается из туалета и садится за стол, где я уже поставил один прибор, только для него.

– Ты не хочешь есть? – удивляется он, видя на столе только одну тарелку.

– Нет, – отвечаю я, потому что в животе у меня дыра, такая же как у Беллы в недавнем сне: кровь не течет, но все равно больно. Если меня стиснуть, я издам такой же долгий душераздирающий вопль, как резиновый буратино. Хочется плакать, кричать, стукнуть его раскаленной сковородой.

– Все-таки нужно хоть немножко подкрепиться, – наставляет он, делая вид, будто беспокоится.

Но меня не проведешь, я больше не верю ни единому слову ублюдка, убившего мою собаку.

– Я не голоден, – твердо заявляю я, уже в таком бешенстве, что не боюсь ему перечить.

Он пристально вглядывается в меня:

– В чем дело, малец? Что на тебя нашло?

– Ничего, – огрызаюсь я, зная, что на лице у меня написано обратное. Потом накладываю ему яичницу.

Он молча смотрит в тарелку. Потом, не поднимая головы, заявляет:

– Неправда, что-то не так.

– Все хорошо, – заверяю я, крепясь из последних сил, и наливаю ему кофе в чашку. Но голос срывается на крик, это выдает меня.

Бугай хватает вилку, но потом передумывает: кладет ее снова на стол и поднимает на меня взгляд:

– Не морочь мне голову, пожалуйста.

Он не сквернословит. Этот амбал не сквернословит, размышляю я. Он ведь не сказал: «Не води меня за нос, ушлепок» – или что-нибудь в этом роде. Нет, ничего подобного! Он даже сказал пожалуйста! И я потихоньку схожу с ума: ему не нужна ругань, чтобы угрожать. У него и так это получается. Хватает тона. Он полон злобы, в нем вежливая свирепость, только орки могут вкладывать такую во все слова. Они не вопят, не бесятся. Сам тон голоса говорит обо всем. Ясно и доходчиво. Он проникает к тебе в уши и достигает того места, которого должен достичь. Местечка между желудком и сердцем, куда проваливаются слова, превращаясь в черный, вскипающий страх.

– Ты сделал что-то плохое с моей собакой. – Это не вопрос, а ясно выраженное обвинение, и на этот раз оно слетает с уст без запинки.

– Я бы никогда не навредил твоей собаке, – заверяет орк. – Я же тебе объяснял: твои родители взяли пса с собой, когда уехали в трейлере.

– Я тебе не верю.

Это рискованно, я знаю, но мне уже все равно. Ведь рано или поздно меня ждет та же участь. И если уж мне суждено закончить жизнь в подвале, зачем терпеть этот страх, эту бесполезную муку.

– Почему ты так уверен, что я говорю неправду? – снисходит до меня чужак, немного откладывая неизбежное.

– Об этом мне сказал резиновый буратино, – выпаливаю я, бросая взгляд на стол, где лежит игрушка.

Бугай смотрит так, будто видит ее в первый раз.

– Ты прав, – говорит он.

Этого я не ожидал. Какие-то два слова точно вычерпали из меня все силы. Некуда деваться от такого признания, разве можно спастись от орка, который наконец признается, что он орк. Он может позволить себе говорить от чистого сердца, ведь, по сути, он ничего не потеряет. Ведь это твоя жизнь сейчас прервется. И хотя, положив конец фарсу, я мнил себя смелым, последнее слово все равно осталось за ним. Так кот играет с мышью, загнав ее в угол: то прижимает ее, то отпускает, пока не надоест.

Цель у него все та же, просто он больше не играет со мной.

– Твой пес не с родителями, – подтверждает он как ни в чем не бывало. – И я должен извиниться перед тобой за то, что сразу не сказал правду.

Что еще за новая игра? Я уже знаю правду, говнюкублюдокподонок.

Амбал переводит взгляд с игрушки на меня и даже как будто раскаивается: