Дом близнецов

— Но, князь, в вашей картине нет места случайности, она слишком стройна. В вашей картине имя Творца, да будет он благословен здесь и далее по ходу моей речи, слишком уж идеально творит мироздание, а весь фокус как раз в том, что требовалось сотворить не копию Бога, а его близнеца, созданного по образу и подобию. Вот почему, говорит Ари, Господь тут же отвернул свой взор от творения, чтобы дать выход случайности. Без его пригляда чаша, в которую ударил луч света, тут же разбилась от переизбытка лучей, и человек, увы, не идеальное яблоко, а всего лишь благородный мешок, набитый долями взрыва. Этот контур из кожи с трудом держит семь великих осколков: сердце, печень, желудок, кишки, отлетевшие почки, взбитую падением пену легких и вылетевший наружу шар черепа с мозгом. Едва-едва в последний миг пойманный шеей. Плюс семь миллионов малых осколков, из которых собрано все наше прочее месиво. Как видите, прекрасная картина сразу наполняется чувством отчаяния, потому что вышло то, что получилось, а не то, о чем мечталось…

Валентин, слушая слова хасида, испытывал невероятное возбуждение ума, он буквально умнел на глазах и, хотя никогда дураком не был, был, разумеется, чужд тонкостей иудейской мысли, что всегда ищет не истин, а возможности приумножить тайны… Пытаясь понять, что с ним происходит (надышался?), чувствуя легкое головокружение от пряного аромата, соображал, что слова хасида выдержаны в духе мистического гимна, а гимн есть род молитвы. А молитва — разновидность праздника. Что он не просто думает, а ликует по поводу того, что может думать о Нем.

Тут в голову Валентину пришла одна мысль, и внезапно к полному удивлению самого себя он вновь вмешался в таинственный диспут:

— Теория князя, на мой взгляд, близка к абсолютной истине. Вот рука. — Он вскочил с места, простер руку над столом и перевернул ладонь вверх: — Гляньте! Вот она, чаша, из которой брызнули пальцы. Пять струй!

Близняшки тут же показали ему язык и скорчили рожицы: фуй.

— Но я бы хотел сказать об ухе. Вот где исток нашей жизни. Падает капля рождения с ладони творца. На воде появляется всплеск короны, первая фаза сотворения человека. Посмотрите на ухо. Что это, как не всплеск? Всплеск в виде завитка ушной раковины. А сердцевина уха, слуховой тоннель — след от падения капли в центр головы. Вот, на мой взгляд, начало. Адам появился на поверхности глади сначала как ухо.

— Да… да, — перебил восхищенный хасид, — ухо! Именно ухо, чтобы услышать голос Творца. Вот почему Его можно услышать, да, но видеть нельзя. Так и было сказано Моше. Помните в Торе, в Пятикнижии, во второй главе Исход. Нельзя человеку увидеть меня и остаться в живых.

— Увидеть нельзя! — подхватил князь. — Но можно услышать…

— Да, глаза появляются позже. Глаза — дети ушей. Потому что от удара…

— Удара, который пробивает все мироздание насквозь…

— Вот откуда труба пищевода.

— Нет, нет, ее начало в родничке у младенца, прямая черта творения отвесна и не выделывает коленца в кишках перед анусом.

Это стали кричать наперебой разные концы стола.

— Вот почему родничок новорожденного — мягкий… — принялся пританцовывать на месте хасид.

— От удара! — продолжал вдохновенно наш герой Валентин, не понимая исток своего красноречия. — Жидкий череп, плеснув ухом, стал крутиться в воде и повернулся к каплепаду творения лицом. Стрелы лучей стали бить в фас, и, ура, раскрылся радужный глаз, окруженный малой короной всплеска. Я о ресницах! И о веках!

— А зрачок, зрачок! — в приступе вдохновения князь показал указательным пальцем правой и левой руки на собственные глаза. — Дырочка в центре глазного яблока, все тот же след от падения луча, божественный свищ пустоты, который пронзает мироздание навылет, порождая ось вращения вселенной вокруг мировой линии.

Даже безучастный толстяк Фаринелли сонно встряхнул головой с гривой Бетховена и уставился на хозяина, словно никогда не видел его в таком состоянии экстаза.

— Да, — вскочил на ноги и костюмер, — Бог отличный закройщик. Тело пошито без единого шва и кожа идеально натянута на скелет. Особенно хорошо отделаны ластовицы — кожа на лопатках.

Близняшки, хохоча, зааплодировали.

— Клавиго, но почему так много про ухо и ни слова о фаллосе? — насмешливо спросила Магдалина.

— И о манюрке, — поддержала нападение двойняшка сестра и показала язык с каплей пирсинга: мол, я Герда.

Валентин смутился; в жар плеснули водой.

— Отличный вопрос, — пожевал губами хозяин, — кто берется ответить?

— Может быть, наша маска подаст голос? — предложил кутюрье.

— Нет, — отказал князь. — Ее дело все знать и молчать.

— Тогда пусть скажет великий молчун Фарро.

— Ха-ха, — рассмеялся князь. — Единственный, кто ничего не знает об этом излишестве, это именно наш певец. Пенис и пение несовместны. А! Каков каламбур…

— Может быть, откроют рты важные молчуны… мой художник?.. Мой фотограф? Мой биограф?

Первые отмолчались, а беллетрист Протей кисло молвил:

— Ваше сиятельство, я атеист и агностик. Считайте меня немым.

В этой точке вечера вдруг подал знак связист за столиком у стены.

— Патрон…

— Что там?