Дом духов

Педро Терсеро Гарсиа покинул деревню. После ужасной встречи с Эстебаном на лесопилке его укрыл в приходском доме падре Хосе Дульсе Мария. Юноша впал в глубокую депрессию и неустанно повторял, что жизнь для него не имеет никакого смысла, потому что он потерял Бланку и не сможет уже играть на гитаре, что было единственным его утешением. Падре Хосе Дульсе Мария подождал, пока сильная натура молодого человека не возьмет свое и не зарубцуются раны на пальцах, а тогда посадил его в омнибус и повез в резервацию индейцев, где показал столетнюю старуху, слепую, с руками, скрюченными от ревматизма, но у нее еще хватало сил плести корзины ногами. «Если она может плести корзины ногами, ты сможешь играть на гитаре без пальцев», – пообещал он ему. А после рассказал свою собственную историю.

– В твоем возрасте я тоже был влюблен, сын мой. Моя девушка была самой красивой в нашем селении. Мы собирались пожениться, и она начала вышивать приданое, а я копить деньги на постройку домика, как вдруг меня призвали на военную службу. Когда я вернулся, она уже вышла замуж за мясника и превратилась в толстую сеньору. Я готов был броситься в реку с камнем на шее, но потом решил стать священником. В год принятия мною духовного сана она овдовела и пришла в церковь, потупив взор.

Откровенный смех невозмутимого падре подбодрил Педро Терсеро и заставил его улыбнуться впервые за три недели.

– Видишь, сынок, – заключил Хосе Дульсе Мария, – не стоит отчаиваться. Ты снова увидишь Бланку в самый неожиданный день.

Залечив тело и душу, Педро Терсеро Гарсиа поехал в столицу с узелком одежды и несколькими монетами, которые священник выделил ему из воскресного подаяния. Еще он дал ему адрес одного из лидеров социалистов в столице, который приютил его в первые дни, а потом пристроил певцом в богемную группу. Юноша стал жить в рабочем поселке, в деревянной хижине, которая казалась ему дворцом. Мебель составляли пружинный матрац на ножках, тюфяк и стул, сдвинутые ящики служили столом. Здесь он углублял свои знания о социализме, переживая замужество Бланки и отвергая объяснения Хайме и слова утешения. Немного погодя он стал владеть правой рукой и пользоваться двумя оставшимися пальцами. Он продолжал сочинять свои песни о курах и лисицах. Однажды его пригласили на радио, и это стало началом головокружительной популярности, чего никто, даже он сам, не ожидал. Его голос часто можно было услышать по радио, а имя сделалось широко известным. Сенатор Труэба, однако, никогда о нем не слышал, потому что у себя в доме не терпел радиоприемников. Он считал, что они служат необразованным людям, являясь носителями опасных влияний и вульгарных идей. Никто не был так далек от народной песни, как он, и единственным, что он принимал в мире музыки, была классическая опера, да еще труппа сарсуэлы, которая каждую зиму приезжала из Испании.

Однажды Хайме пришел домой и сообщил, что решил сменить фамилию, потому что, с тех пор как его отец стал сенатором от партии консерваторов, его товарищи по университету относятся к нему с опаской, а в бедных кварталах ему перестали верить. Эстебан Труэба, утратив терпение, готов был надавать ему пощечин, однако вовремя остановился, так как по взгляду Хайме понял, что сын на этот раз постоит за себя.

– Я женился, чтобы иметь законных детей, которые будут носить мою фамилию, а не ублюдков с именем твоей матери! – язвительно бросил он, побледнев от злости.

Через две недели он услышал, как в коридорах конгресса и в залах Клуба судачат о том, что его сын Хайме снял с себя брюки и отдал некоему индейцу, а сам вернулся домой, прошествовав в кальсонах более пяти километров. Его сопровождали стайки ребят и любопытствующих, которые бурно аплодировали. Эстебан устал защищаться от сплетен и разрешил сыну взять любую фамилию, лишь бы она не говорила о родстве с ним. В тот день, запершись в своем кабинете, он плакал от разочарования и гнева. Он пытался убедить себя, что чудачества сына пройдут, рано или поздно он созреет и станет уравновешенным человеком, будет помогать ему в делах и служить опорой в старости. На другого сына он уже не надеялся.