Дом духов

Священник остался с усопшей, чтобы мыши не беспокоили ее. Было около полуночи, когда Труэба вышли из дома Ферулы. В дверях, обсуждая новость, столпились соседи. Чтобы пройти, пришлось отодвинуть любопытных и разогнать собак, шнырявших между людьми. Эстебан уходил большими шагами, он тащил Клару почти волоком, не обращая внимания на грязные лужи; брызги летели на его безупречные серые брюки от английского портного. Он был разъярен: сестра, даже умерев, сделала так, что он чувствовал себя виноватым, совсем как в детстве. Он вспомнил себя ребенком, когда она окружала его заботами, требуя от него благодарности, столь великой, что за всю жизнь ему не удалось бы ее оплатить. Он снова испытал чувство ярости, которое часто мучило его в ее присутствии, потому что он презирал ее жертвенность, ее суровость, ее привычку жить в бедности и ее непоколебимое целомудрие, воспринимая все это как упрек своей эгоистической натуре, чувственной и властолюбивой. «Черт бы тебя побрал, проклятая!» – бормотал он, отказываясь признать, даже в тайниках своего сердца, что жена, после того как он выгнал Ферулу из дома, тоже перестала ему принадлежать.

– Почему она так жила, если денег у нее было предостаточно? – закричал Эстебан.

– Потому что ей не хватало всего остального, – мягко ответила Клара.

* * *

В те месяцы, когда они жили врозь, Бланка и Педро Терсеро обменивались пламенными посланиями, которые он подписывал женским именем, а она, едва получив, прятала их. Нянюшке удалось перехватить одно или два, но она не умела читать, а если бы умела, секретный шифр помешал бы ей понять письма, – к счастью для нее, иначе ее сердце не выдержало бы. Бланка всю зиму на уроках труда вязала джемпер из шотландской шерсти и гадала, какой размер носит Педро. Ночью она спала, обняв джемпер, вдыхая запах шерсти, и мечтала о том, чтобы возлюбленный спал вместе с ней. Педро Терсеро, в свою очередь, провел зиму, сочиняя песни, чтобы спеть их потом Бланке; из любого кусочка дерева он вырезал ее образ, не умея отделить ангельское воспоминание о девушке от тех мук, которые будоражили его кровь, вызывая непривычную вялость. У него менялся голос и появилась растительность на лице. Он не находил себе места, чувствовал себя между двух огней: между требованиями тела, превращавшегося в тело мужчины, и нежностью чувства, которое еще было окрашено невинными детскими играми. Оба – Бланка и Педро – ждали наступления лета с мучительным напряжением, и наконец, когда оно пришло и они снова встретились, джемпер, который связала Бланка, оказался мал для Педро Терсеро – детство осталось позади, и мальчик превратился в мужчину, а наивные песни о цветах и рассветах, сочиненные для Бланки, звучали нелепо: она уже становилась женщиной, и ей нужно было нечто иное.

Педро Терсеро был по-прежнему худощавым, неулыбчивым, с грустными глазами, его голос звучал страстно и хрипловато, – позже, когда он будет воспевать революцию, этот голос узнают все. Говорил он мало, был необщительным и неловким, но руки у него были нежные и умелые, пальцы – длинные, артистичные, ими он резал по дереву, вырывал жалобные стоны из струн гитары и рисовал так же легко и ловко, как держал вожжи, рубил дрова или пахал. Он был единственным в Лас-Трес-Мариасе, кто спорил с хозяином. Его отец Педро Сегундо тысячу раз говорил сыну, чтобы он не смотрел хозяину в глаза, не дерзил, не пререкался, и, желая уберечь и образумить его, задавал трепку. Но сын был мятежником. В десять лет он знал уже больше, чем школьная учительница в Лас-Трес-Мариасе, в двенадцать настоял на том, что будет посещать лицей в поселке, и пешком или верхом на лошади в пять часов утра выбирался из своего кирпичного домика и в дождь и в грозу. Читал и перечитывал сотни раз волшебные книги из колдовских ящиков дяди Маркоса, жадно проглатывал книги, которыми его снабжали в баре синдикалисты и падре Хосе Дульсе Мария, – тот, поощряя его способности, научил юношу слагать стихи и воплощать мысли в песни.

– Сын мой, Святая Мать Церковь находится справа, но Иисус Христос был всегда слева, – загадочно произносил падре между глотками церковного вина, которое он доставал, когда приходил Педро Терсеро.

Так случилось, что однажды Эстебан Труэба, отдыхавший на террасе после обеда, услышал песню о том, как курицы, объединившись, пошли на лиса и победили его. Труэба позвал певца.

– Хочу послушать тебя. Пой! – приказал он ему.

Педро Терсеро нежно взял гитару, поставил ногу на стул и тронул струны. Он пристально смотрел на хозяина все время, пока его бархатистый голос страстно звучал в тишине сиесты. Эстебан Труэба не был глупцом и понял вызов.

– Ага! Вижу, что и самые глупые вещи можно пропеть, – проговорил он. – Но лучше бы ты научился петь о любви!

– А мне нравится эта песня, хозяин. В единении сила, как говорит падре Хосе Дульсе Мария. Если даже курицы могут победить лиса, на что же способны люди?