Дом и корабль

- Я поручил помощнику поговорить с Соловцовым по душам, - сказал Горбунов. - И пусть он сам решает.

- Толково, - согласился Агроном. Его взгляд задержался на чашечке звонка. - Да, чуть не забыл. Сколько у вас уходит на сбор по тревоге?

- Минуты четыре, что ли, - небрежно сказал Горбунов. - Сколько, штурман?

- Три двадцать восемь.

- А на плавбазе?

- Примерно то же самое.

- Толково, - повторил Ивлев.

На лестнице командир и помощник переглянулись. Оба понимали, что Ивлев явился неспроста и что выигранные утром секунды обеспечили им поддержку военкома дивизиона.

После ужина Туровцеву доложили, что пришел Соловцов и находится в «третьей», у художника.

На Набережной заливался свисток. С мостика Туровцев увидел Джулая, он потрясал винтовкой, свистел и нехорошо ругался. В незамаскированных окнах второго этажа метались дрожащие отсветы. Не теряя времени на расспросы, Митя бросился в дом. Уже на лестнице он понял, что пожара нет, был бы дым. Дверь в «третью» оказалась незапертой, вбежав, он увидел ярко пылающий камин. На подоконнике, широко расставив ноги и выпятив обтянутую полосатой тельняшкой грудь, стоял Соловцов. Возле него, наподобие ассистентов при знаменосце, стояли художник и Граница. Иван Константинович держал молоток, Граница натягивал шнур маскировочной шторы. Свисток по-прежнему заливался.

Митя освирепел. Не стесняясь присутствия художника, он рявкнул:

- Соловцов!

Матрос оглянулся и неловко спрыгнул, зацепив подкованным каблуком ветхий подоконник. Подошел, прихрамывая.

- Станьте, как положено, - сказал Туровцев. - И выньте гвоздь изо рта.

Соловцов выплюнул гвоздь и стал, как положено, но Митя продолжал кипеть. Его бесило все - и развалистая походочка, и небрежный плевок, но самым нестерпимым было то, что от матроса исходил самоуверенный покой, в то время как он, лейтенант Туровцев, волновался. Мите очень хотелось накричать и выгнать Соловцова, но он понимал, что это было бы не победой, а поражением. Формально он поставит на своем. Соловцов не такой дурак, чтобы лезть под трибунал, он с презрительным спокойствием выслушает сбивчивую ругань и нестрашные угрозы и уйдет, провожаемый влюбленным взглядом Границы и молчаливым сочувствием художника. Горбунов спокойно выслушает запальчивые объяснения помощника, взглянет и чуть-чуть усмехнется. Это будет значить: «Ну что ж, я сказал, что решать будете вы, и сдержу слово. Ну, а по существу - я был о вас лучшего мнения, штурман».

- Что здесь происходит? - спросил он, сдержав раздражение.

Соловцов ответил не сразу. Он тоже примеривался. Вчерашнее впечатление о лейтенанте было неважное - слюнтяй, чистоплюй, сегодня он заговорил по-иному. В оттенках Соловцов разбирался.

- Да ничего, товарищ лейтенант, просто недоразумение…

Он дал знак Границе. Бумажная маскировочная штора развернулась с фанерным грохотом. Свисток на улице задохся. Усмехаясь, Соловцов пояснил:

- Я тут, значит, стараюсь для пользы дела, маскировку приколачиваю, а этот кинтошка - свистит. Мало что свистит - оружие наставляет. А я на этот счет нервный, ах так, думаю…

Туровцев понял: предлагается почетная мировая. Командиру надлежит восхититься лихостью матроса (сам-де такой!) и, пряча восхищение под напускной суровостью, отечески пожурить.

Однако Соловцов рассчитал неточно. Вчерашний Туровцев, может быть, и пошел бы на мировую. Сегодняшний устоял. Ему не понравился тон, не понравилось слово «кинтошка», а главное, именно в этот самый момент он принял окончательное решение - не расставаться с Соловцовым. Соловцов вернется на лодку и будет служить.

- Глупостями занимаетесь, - сказал Туровцев. При этом он довольно удачно передразнил Соловцова, подставляющего грудь под пули. - Знаете ведь, что не выстрелит. Обождите, мне нужно с вами поговорить.

Он подошел к Ивану Константиновичу и поздоровался.

- Идите в диванную, - сказал художник. - Там вам никто не помешает.

В тамбуре перед диванной топилась изразцовая печка, и Мите не захотелось уходить от огня. Он опустился на связку каких-то растрепанных фолиантов и показал Соловцову на другую, такую же. Соловцов присел на краешке, в неудобной позе - не из почтительности, а как человек, рассчитывающий, что его не станут долго задерживать. Он скучливо глядел, как кипит в пылающих корешках переплетный клей, и ждал.

- Начнем по порядку, - сказал Туровцев. - За что вы попали на гауптвахту?

Соловцов вскинул на Митю изучающий взгляд - очень светлые немигающие глаза матроса налились печным жаром. Усмехнулся одними губами:

- Было за что.

- Не сомневаюсь, - сухо сказал Туровцев. - За что же?

- В журнале записано.

- Знаю. - Митя с трудом сдержал вновь вспыхнувшее раздражение. - Так за что же все-таки?

Соловцов опять усмехнулся.

- С пехотой малость повздорили.

- Подрались?

- Было.

- В городе?

- Ага, - бесстрастно подтвердил Соловцов. - В Парке культуры.

- Очень культурно.

- А я не хвастаюсь.

- Ну хорошо. Пока вы сидели, лодка ушла на позицию. Дальше?

- Дальше? А дальше я капитан-лейтенанту все доложил, все, как было.

Разговор становился бессмысленным.

- Вот что, Соловцов, - сказал Митя, помолчав. - Вы рулевой, кажется?