Дом, которого нет

в чём, кроме зла, могу себя винить,

себе же причинённого для вылета?

Ложь искажает мир, но мы не знаем:

самим себе мы врём, себя кривляем!

Всё – зеркало, одно сплошное зеркало.

Переплетаются во мне "он" и "она".

Не к женщинам: к себе, как мать, цеплялась я.

Во мне явилась Вите – сторона

её же, ей позором предстающая.

Прекрасен, нашей злобой вопиющий, дом!

Я – умирающий, и я – сама же смерть.

Я – часть и целое, все жизни проявления.

Я – первый и последний день творения,

и вечность, где линейных мерок нет. –

Такое счастье охватило всю её,

что перья не описывали сроду.

Окно открыла. Высунулась. – Сёл

и городов хранитель, мне в угоду

бы выпустил из времени теперь,

когда я прямо говорю с тобой! И дверь

открыта в небо: алые ступени

ведут туда, где всем часам конец.

Любила я тебя в нём, нет сомнений.

С тобой принять мечтала свой венец.

И до сих пор… – Тут птицы зачирикали.

Из ниоткуда бисер звёзд рассыпался.

Ещё не утро, но уже не ночь.

Источник звука был над головой.

Она вертела той. Правдивы уши: дочь

приветствовал убитый, но живой.

Никто не тряс ни бородой, ни кулаком.

Из рощи пели ей. За сводом синим, сном.

Метало волосы каштановые ветром.

Один глаз видел, а другой, скорее, зрил.

С высотки (что напротив, очевидно) –

прицельный выстрел в грудь её скосил.

Навстречу птицам повернулась, и удар

сквознул, у лёгкого. Упала. «Жизнь… есть… дар».

Так напоследок мать благодарила.

За ту, как прежде, слабенько держась.

Не отключилась даже. Рваным ритмом

зашлось в ней сердце, восприняв пожар.

Зажав рукою рану, к аппарату

ухом прильнув, набрать успела… брату.

Ей всё равно уж было, кто-таки стрелял.

– Ну что, спасай, Паук. В крови валяюсь.

Конечно, если ты не по уши в делах… –

Закашлялась. Потом обзор погас в ней.

В какой-то миг себя вполне буквально

увидела. Не с потолка, намного дальней.

Круг бледный снизу, в круге и она.

И знает: обернётся, луч ослепит.

Сравнить возможно с бодростью от сна.

Но нить ползёт, вперёд пока что крепит.

Мелькнуло: обняли из света за спиной.

Потом обрушилась назад, в мир ваш и… мой?

Навылет – пуля. Боль не так ужасна,

как ту малюют (знаю, тоже шили).

Либо смертельно, либо не опасно.

Пройдёт, способен выдержать. Дружили

мы даже с болью: если мозг дурить,

что часть тебя она, сможешь протест изжить.

– Нет, не в рубашке родилась. Там платье целое. –

Инессин голос. Янов дом. Светло.

– Мне кто-нибудь даст сигарету? – Ишь ты, смелая!

Коснулось! Истребить тебя могло! –

сестра ей крикнула, дрожа не то от радости,

что та жива, не то с привычки к "гадости". –

Как лёгкое осталось не задето,

вообще ведь чудо, знаешь это ты?

– Инь, тише, т-ш-ш… Дай лучше сигарету.

– На. Отравляйся. Логике кранты.

– Где Ян? – Он узнаёт, кто это сделал.

– Пустое. Тронули всего лишь моё тело.

Там пуля, в комнате. На ней быть отпечаток

должен, коль интересно это Пауку.

– Кому? – Да… кличка. Вроде, как змея я, –

затяжка, выдох, кашель, больно грудь

в бинтах, но легче: дышишь миру в тон. –

Давно когда-то звался Волком он.

Мы шли так долго к миру в этом городе.

В самих себе куда важнее мир.

– О чём, ты Лора? – дым под потолок летел.

Кружили светлячки в полу. – Что тир

во мне открылся, что мишенью стала я,

сама виной была, и это понимала я.

– Виновна ты? – Нет, просто притянула.

Что внешне делаешь, то также внутрь идёт.

– Ты выбирала вред? – на чёткость скулы

уставилась сестра, открывши рот

для комментария, и тут же тот закрыв.

– Имела право: зная, что умрёшь, убив.

– Раскольников до этого не вдумался.

– Его создатель начал, я окончила

мысль о "дрожащих тварях", из мечты скользнув.

Прозрения рождает одиночество.

Когда для тишины заглушек нет,

мы слышим вести на хвостах комет.

– Поспи. Тебе пока покой полезен.

– В гробу видала эдакий покой.

Во мне остановилось время, веришь?

Я выше, и в облатке лишь живой.

– Опять наведалась ты к бездны краю.

И не оправилась ещё. Живая, знаю. –

В рисунках комната. Глаза на поллица,

полные ужаса и серые, у девочки.

Какой-то частью Лора на отца

её несостоявшегося взъелась, но

осталась сущность там, где перемены

не трогают, лови хоть все антенны.

– Ложись со мной. Устала, вижу, ты.

– Тебе меня жалеть? В таком-то виде!

– Ты раньше от зеркал смахнула пыль.

Наверно, при рождении. Ты видеть

могла из-за своей здоровой кожи, Инь.

Мешает боль снимать хвосты. И синь.

Вселенский танец полноты и пустоты…

Он из Неё творит и плоть, и пулю…

– Не понимаю, – прилегла сестра, на дым

не жалуясь. – Да, вот бы все проснулись!

Проснуться можно только, умерев.

Из времени: в мир королей и королев.

Восток взял пустоту в распоряжение,

буддизм тому примером. Полнота

на западе – как флаг вооружения…

Тесня друг друга, вот в чём вся беда!

Менталитет народа красит Бога

в роду мужском и женском. – Ну и йога!

Похоже, слишком много крови вышло.

Родная, не терзай меня, поспи.

Я понимаю в общем, но частично слышу

в словах твоих огонь своей любви.

Мы образуем целое, права ты.

И наплевать на нервные растраты. –

Таращилась в сестру, как в призрак, Лора.

Стремилась изначально "всё понять",

и поняла: что ни черта без скорой

помощи сверху не способна понимать.

Нам априори выдаётся только след.

При жизни ждём мы часа умереть.

Широкими шагами Ян вошёл.