Дом, которого нет

– Ну, хорошо тебе, что я могу сказать.

– Мне? Хорошо? Тобой стремлюсь я стать!

Я на тебя равняюсь до сих пор.

Туда же, распустил до пола сопли.

Твоя беда мне, как живой укор.

Сдирали кожи – вот, и нашу спёрли.

Мы знали, оба, на что шли, когда мы

из черепов слагали весь фундамент.

– Фотографировала раньше Инь весну.

Теперь рисует девочку глазастую.

– Огромные глаза, что это, ну?

Её нутро, всему вокруг подвластное!

Дай мне добро. Я сброшу груз с неё.

– Цветок ты душишь. – Но оно гниёт!

По кладбищу бродить тебе охота?

И так повесил меч крестообразный

на своём сердце! – Воля для чего-то

с эмоциями сроду не считалась.

– Их направляй, меняй, используй, как гетер.

А не глуши, точно акулу браконьер.

Цветы, засушенные в сундуке, воняют

не меньше чувств, что затоптал в груди.

Оставь, мой друг: не стоит вынимать их,

коль не собрался выбросить. У див

любых есть свойство выдыхаться.

Призвать ли новые – решай сам.

– Ты предлагаешь эвтаназию? – Почти.

Я предлагаю избавление от муки.

Ему не нужно будет средь неё расти.

И бинтовать, тем раня, ноги, руки…

Так не продолжится. Ты Иду отзови,

когда задремлет Инь. Пока он спит,

я подойду. Он вовсе не проснётся.

Как ангел смерти заберу, не как палач.

– Добро даю. В нас сил не остаётся

держать того, пред кем бессилен врач.

Гуманна смерть калек. – А, будет нужно

ему остаться, выпадет оружье. –

Ян за столом и Лора на столе.

Сидит, на подлокотник кинув ногу.

Ужасен вид его. Всей головой в золе,

лицом же бел, как триумвира тога.

– Смотри сюда, – она. – Нет. – На меня смотри!

В глаза убийц спокойно зрят цари. –

Дым и туман раздались за зрачком.

– Готова я сама в его влезть шкуру,

чтоб отпустить. – Всё. Прекрати о том.

Раз я сказал, кончай. Кудахчут – куры.

– Не петушись, полёт твой много выше.

Всё наше от подвалов и до крыш здесь.

– И толку? Судьбы города, как нити

у кукловода, но – о чём спектакль?

Про то, как собственного сына пережил я?

Как женщин двух своих заставил плакать?

Ты-то понятно, ни слезинки, роли кроме…

– Забыл, похоже. Крик нас познакомил.

– Кричала от бессмысленности ты,

а не от чувств, задетых кем-то прямо.

– Да посмотри ж за маску! Я есть ты!

Я то же, что и ты, но без панамы,

связь с божеством рубящей на корню!

Я, как и ты, сжигаю и горю.

– Схоронены в нас боги. – Нет, в тебе.

– Мой рядом. Выглядит, как ты. Во всё лицо.

– Мой рядом. Выглядит, как изгнанный с небес

и адом вышвырнутый чёртов ангел. Сон

о нём смотрела ночью раньше, чем

визг тот разрезал в дюнах Вифлеем!

Ты знаешь, что Пилот был мне отцом?

Мать с ним гуляла от твоей Дианы.

Что скажешь? На костях его мостом

образовались мы, затем с Инь, Ян, ты.

– Кровосмешение? – Ну, не совсем… – Плевать.

Хоть с кем он был. Инессе б не узнать…

– Она мне и сказала. – Как давно?

– Ещё до свадьбы вашей. – И ведь вышла.

– Вот ей уж точно было всё равно.

В твоё отсутствие сестра моя не дышит.

– Перевороты вечно в один день.

– Мы всё пройдём. Нужна для света тень. –

А про Царя зачем-то утаила.

Остановило что, не знала. Но поверила.

«Признаюсь в том потом», – сокрыта сила

в предчувствиях. Ещё, значит, не время знать.

Дрожала, выйдя. Не от злости, вовсе нет.

Паук, и молча, вбил речей кровавых след.

Иногда сделать больно человеку (заставить его страдать, отняв самое дорогое) ты можешь только через саморазрушение.

Примерно так: «Захоти он уничтожить меня, ему пришлось бы покончить с собой».

Перебинтованный младенец в колыбели.

Почешет щёчку – ссадина на ней.

Ида – в порог; и Лора у постели.

Сосновый перекрёсток слился с ней

из-за окна. – Ну что, страдалец чудный.

Убьём с тобой друг друга обоюдно. –

Фил улыбнулся ей. Глаза, как Яна, серые.

Мужчину "с прошлым" уложить так просто!

Нет материнского инстинкта, но родства его

не вынесла. Застыла. Свечи воском

закапали. Огонь она тушила,

что ей самой пускал рассветы в жилы.

– Я так люблю тебя. Я так тебя люблю. –

Ей улыбался мальчик. Взгляд бездонный.

К агонии привык. И, на краю

смертей, постиг уж всё, богам вручённый.

– Пусть боль твоя вся выйдет. На меня. –

В рот приоткрытый вжала-таки яд.

Он замер. Смерть, мгновенная, постигла.

Время споткнулось. «Будущее – здесь», –

в виски лупило. Руки (точно стигмы

пробили) свисли вниз по телу. Сесть

хотела: стул был слишком далеко.

Забился в горло раскалённый ком.

Любовь ему дала именование.

Такая та и есть у нас, теперь.

Держать должна бы, но, лишась дыхания,

собой ни грудь не полнит, ни постель.

Рыдала Кобра, из которой слёз не выжать,

прикрыв дверь в комнату. Из той бесшумно вышед.

Свистят в плохих актёров люди оттого,

что эмоциональный радиус – прореха в ухе их.

Когда под маской тебя много самого,

окрасишь, маской став, её: любую из.

Курила, свесив ноги с балюстрады, Лора.

Сорваться не боясь. Балкон вёл в город.

Крик Иды выражал её саму.

Неразделимый на слова и буквы.

– Ты! – ворвалась она, – я знаю, ты ему

конец ускорила, ещё далёкий, сука! –

Не удержи Ян со спины, толкнула б вниз.

– Спокойно! Хватит! – крикнул он, – очнись! –

Сгустилась ночь. Запрыгнула внутрь дома,

без лишних жестов, с каменным лицом,

убийца и убитая. Надлома

не выявить. – Ты был ему отцом!

И так бесстрастен, как щенка лишась!

– Воскреснет, если проявлю я страсть? –

Рвалась из рук его. Согнулась пополам.