Дом на Баумановской

Пришлось прикрикнуть. Потом начать расталкивать. И только после долгой борьбы Коля нехотя стал выбираться из вязкого болезненного сна – так люди отходят от наркоза в больницах, Майка видела однажды: бесконтрольно машут руками, будто что-то жуют, по их подбородкам текут слюни – очень странное и неприятное зрелище.

– Ты как вошла? – Коля перевернулся на бок, оттолкнулся от кровати локтем и сел, глядя на Майку из-под полуопущенных, красных и вздувшихся век. Глаза его то и дело закрывались, а он их с усилием открывал.

– Я влезла в окно! – похвасталась Майка.

– Как это – в окно? – проговорил он, еле ворочая языком. А соображал, наверное, и того хуже.

– Мы веревку с Мишкой сплели, из простыней. Она все еще у меня. Хочешь, мы можем спуститься по ней и убежать.

– Нет, у меня домашний арест, мне нельзя.

– У тебя кухня закрыта! А еда… консервы, хлеб – все там поди?

– Я же говорил! И в ванной воду он перекрыл. Ее нет даже в сливном бачке унитаза. Во рту все пересохло, пить охота – снилось море, будто тону… вода повсюду, а глотка сделать нельзя – соленая, – и Коля облизал потрескавшиеся губы.

– Идем, я здесь – чтобы отпереть дверь. Но ты уж сразу на еду не набрасывайся, – она потянула его за руку, Коля послушно на ватных ногах пошел следом. – В деревне у нас был случай, человек долго не ел, потом его покормили, а он взял и умер. Причем сразу. Такие судороги-колики были – просто страх!

– Мне нельзя, я наказан. Он меня убьет.

Майка прыснула. Но тут же свела брови, оглядев его истощавшую за две недели, похожую на вешалку фигуру. Тот прежний свитер болтался на Коле, как на чучеле огородном.

– Ну никто не увидит. И я не скажу. Так что – можно, я разрешаю.

– Он догадается, – Коля шутки не понял. Глаза его были круглыми от тревоги. – Он прибьет меня.

– Не догадается, взрослые на самом деле притворяются, будто все видят и замечают. На самом деле они страшно рассеянные.

Майка довела друга до кухонной двери, вынула из кармашка шпильку и быстро отперла замок. Коля бросился к раковине, нервными пальцами раскрутил кран, нагнулся к нему и стал шумно пить, разбрызгивая по сторонам воду, порядочно облившись и намочив себе волосы.

Его вдруг стало бить дрожью, он схватился за полотенце и принялся тереть лицо, голову, потом свой мятый свитер, приговаривая: «Черт, черт, черт!» Разумеется, сделать свитер и волосы сухими у него не вышло, он злобно отбросил полотенце, сел за стол, уронив перед собой локти и запустив пальцы в волосы.

– Его не было два или три дня? Какое сегодня число? Сегодня уже пятница или еще четверг? Он сегодня придет, что же я не вытерпел, что же я наделал, немного ведь осталось… Майка! – Коля всплеснул руками, резко выпрямившись. – Что ты здесь делаешь?

Он прокричал это таким странным голосом, словно только сейчас увидел ее перед собой.

– Как что? Спасаю тебя.

– Не надо было! Я уже туда, в ту жизнь, в школу, к нашему театру никогда не вернусь. Мне надо учиться быть взрослым!

– Как это не вернешься? Ты что такое говоришь? Школу окончить все равно придется.

– Не здесь. Здесь я уже… всё, меня считают убийцей, никто со мной и знаться не пожелает.

– А где ты думаешь оканчивать школу?

– Он все сам решит. Уехать придется, когда все это закончится. Ох, наворотил я дел, зачем не слушался.

– Да кто этот «он»? Дядя твой из прокуратуры?

– Отец мой.

Майка нахмурилась. Кажется, Коля тронулся умом, сидел, дрожал, глазами вращал, как механическая кукла. Она не знала, как правильно с такими говорить.

– Коля, все, что с тобой происходит, – это неправильно, – она мягко тронула его за плечо. – Ты – ребенок. По закону до восемнадцати лет ты – несовершеннолетний, и тебе нужны школа и друзья. И никто от тебя не отвернется, потому что людей не бросают, если они в беду попали. Если твой дядя такой непроходимый чурбан и не понимает, что ты не виноват в смерти отца, что ты не заслуживаешь таких мучений, что тебя не нужно морить голодом, чтобы воспитывать… У тебя есть твоя музыка. Ты будешь играть, поступишь в консерваторию.

– Я не смогу больше играть.

– Ну почему же?

– Он заставил меня играть, пока избивал сестру. Я больше виолончель взять в руки никогда не смогу. Я умер в тот день… Теперь уже все равно, будь что будет.

– Кто избивал сестру?

– Отец.

– Коля, отец твой умер.

Она опять тронула его за плечо, но Коля дернулся и посмотрел на Майку затравленным, пустым, злым взглядом – как пойманный дворовыми мальчишками кот, приговоренный к какому-нибудь страшному истязанию.

Вдруг раздался шум открываемой двери. Коля услышал его раньше, поэтому он так изменился в лице. Его слух музыканта стал еще острее в заточении, теперь он мог безошибочно определить звук поворачиваемого в замочной скважине ключа своего мучителя, его приближающихся шагов.