Дом на Баумановской

После был вызван управдом Сацук Филипп Семенович, столяр по профессии. Высокий, грузный, сутулый, держащий себя несколько по-дворовому вальяжно, в черной кожаной кепке, натянутой низко на брови, – он отказался снять ее в помещении из-за какого-то увечья. Филипп Семенович угрюмо, голову склонив набок и будто делая одолжение, подтвердил, что в доме № 13 беспорядки происходят постоянно, что он действительно часто вынужден звонить в милицию.

– Вы звоните в милицию или напрямую связываетесь с агентом МУРа 5-го района? – спросила адвокат.

– Просто звоню в милицию, – неохотно ответил управдом.

– А с агентом Барановым, который по неизвестным причинам застрелился через день после конфликта подзащитного с товарищем Киселем, вы знакомы?

– Знаком.

– Протестую, – устало встрял прокурор. – Дело Баранова не имеет отношения к конфликту Цингера с Киселем.

Следом были вызваны и опрошены все свидетели с потерпевшей стороны, коих было немало, и все, как один, они несли поклеп на Цингера, называли антиобщественником, нежелающим вступать в комсомол, уверяли, что он пьет, хотя это было опровергнуто экспертизой. Они же превозносили Киселя, величая того будущим героем советского спорта, рубахой-парнем с открытым, отзывчивым сердцем и отличным товарищем.

Адвокат подсудимого задавала им всем довольно ясные и прямые вопросы, касающиеся того дня, когда произошли беспорядки, но все они мямлили и уходили от ответов. Одни ссылались на сумерки, другие на то, что наблюдали драку из окна, третьи, что из-за травм не помнят деталей.

Михэли, хоть ему было разъяснено его право лично задавать вопросы свидетелям, экспертам и давать объяснения как по существу всего дела, так и по поводу отдельных обстоятельств в любой момент заседания, молчал, зло поджав губы, чем себе бесконечно вредил, подтверждая рекомендацию представителя профсоюза о его роли в общественной жизни. Но свидетели так себя дискредитировали невнятностью своих показаний, что любой толковый судья не нашел бы события преступления, а эту толпу призвал бы к ответу за ложные доносы. Защитнице постоянно приходилось просить зачитать свидетельские показания, данные этими людьми при предварительном допросе. И ярые нападки, запротоколированные ранее, совершенно не походили на бестолковые объяснения, которые зал суда вынужден был слушать сейчас. Один свидетель так и вовсе отказался от своих слов, признав, что в тот вечер сгоряча не разобрался толком, что происходит, и поспешил с выводами, в чем нынче раскаивается.

На поверку дело это оказалось самым что ни на есть обыкновенным. Кисель зачем-то затеял драку, завлек в нее толпу идущих с работы фабричных парней, которым особых объяснений не требуется, чтобы начать махать кулаками. Многие из них так и живут до сих пор – инстинктами. Самосознание рабоче-крестьянского класса на высоком уровне пребывало лишь в громких статьях и многочисленных производственных романах. На деле же действовал принцип «увидел – бьют, бей не жалей, разберемся опосля». По какой-то непонятной Грениху причине Киселю надо было непременно, чтобы в драке фигурировал Михэли, он явно подставлял его, крича в толпу нечто подобное: «Ах ты про советскую власть такое и разэтакое говоришь?! Братцы-товарищи, слушайте, что говорит этот венгерец про рабоче-крестьянскую власть! Будем ли мы терпеть?» Благодаря тому, что защита Цингера постоянно просила зачитывать протоколы предварительного следствия, Грених постепенно понимал, как Киселю удалось втянуть Михэли – молчаливого и угрюмого венгра, всегда чувствовавшего себя чужим, – в дело о хулиганстве с попытками вменить ему еще и контрреволюционный умысел. Оставалось загадкой, зачем в этом принял участие Коля.

Грених был спокоен за исход этого дела – Стельмахович со своим опытом не ошибется, принимая решение. Прокурор вопросы свидетелям обвинения задавал все реже, прекрасно понимая, что его надули. Сам виноват – надо было раньше разбираться. Но в мире, где человек разом мог себя опорочить, едва отгородившись от общественности, правосудие иллюзорно, любая темная лошадка a priori преступна.

За себя Цингер говорить упорно отказывался. И только после просьбы защитницы зал услышал от него, что он никаких контрреволюционных слов не говорил, что шел с работы и удара по голове не помнит. Грених понимал, что отмалчивался он еще и потому, что не хотел друга обвинять в нападении. Помнил он все прекрасно, конечно же.

Вызвали Киселя для речи потерпевшего, и тот опять начал жевать свою глупую и путаную историю о том, как разнимал дерущихся и получил несколько ударов от Цингера, упрямо заявлял, что служил на благо советского народа, пытаясь пресечь хулиганские действия и предотвратить начавшееся вооруженное восстание, а Цингер, мол, по пьяни сам упал где-то. Услышав это, Майка тихо зашипела, что он лжец и вчера на допросе другое говорил.

– Тихо, сейчас все будет, – успокоительно похлопал ее по плечу Грених. – Он, конечно, странный тип, на что надеется, непонятно.