Дом на краю ночи

Таким образом вражда между братьями Арканджело и их сестрой Кончеттой, которая длилась с того дня, как она переметнулась в «Дом на краю ночи», утратила остроту. По старой памяти кое-какие трения были, но судачить об этом перестали. В знак благодарности Филиппо Арканджело даже порой отправлял туристов из «Прибрежного бара Арканджело» на холм в «Дом на краю ночи». Пусть разъяренный Сантино Арканджело отлавливал их и возвращал обратно.

— Знаешь, брат, — объяснял он, — есть родственные чувства, а есть простая глупость.

В феврале Энцо исполнилось пять лет, сделался он куда спокойнее. Будучи последним потомком художника Винченцо по материнской линии, малыш открыл для себя карандаши и бумагу.

— Смотри, — сказала Кончетта подруге, глядя, как Энцо уплетает cassata за стойкой бара, попутно набрасывая мелком неприукрашенные портреты картежников. — Теперь у него будет все хорошо и он сможет выучиться — то, чего мне не удалось сделать.

— Чем ты его приручила? — спросила Мария-Грация; даже ее прежде пугала неистовость мальчика.

— Добром, Мариуцца, — ответила Кончетта, — тем же, чем ты приручила меня.

Мария-Грация подивилась, как из маленькой девчушки с вечно спутанными волосами, в белом летнем платьице, которая уплетала arancini, запивая их кислым limonata, выросла столь мудрая и сильная женщина, самая верная ее подруга.

В марте произошло еще одно большое событие. Когда все уже потеряли надежду, Серджо Эспозито привел в «Дом на краю ночи» девушку.

Серджо исполнилось уже тридцать пять, и последние семнадцать лет Мария-Грация и Роберт умоляли его покинуть остров и отправиться на поиски счастья, или жениться, или сделать хоть что-нибудь, а не сидеть с тоской во взоре за стойкой бара в выцветшей рубашке-поло, оставшейся со школьных времен. Если он делал это назло своему брату, думала Мария-Грация, то ирония заключалась в том, что его брат, погруженный в собственную жизнь за две тысячи миль от дома, этого даже не замечал. И вот Серджо привел девушку, представил родителям, а заодно и завсегдатаям бара: «Мама, папа, это Памела».

Ладная, стройная, одобрительно отметила про себя Мария-Грация, с плотной шапочкой ярко-рыжих волос, гостья стояла перед ними и произносила: «Buongiorno, piacere»[86] — снова и снова, так как это были единственные слова, которые она знала по-итальянски.

— Ты американка? — спросила Мария-Грация по-английски.

— Нет, нет, англичанка, — ответила девушка.

— Мы с Памелой уже некоторое время встречаемся, — объявил Серджо, как будто только что об этом вспомнил. — И у нас будет ребенок.

Эти слова вызвали у всех бурную радость. Мария-Грация понимала, что старики в баре готовы были приветствовать любое существо женского пола, включая козу или riccio di mare, но молодая женщина ведь и в самом деле была очаровательна. Немного смущенная, она позволила усадить себя за лучший столик, угостилась рисовыми шариками и приняла в подарок цветы. Наблюдавшая за сыном Мария-Грация видела, что он светится от счастья, что он больше не горбится и не выглядит виноватым — впервые с далекого уже детства.

Памела хотела рожать в Англии. Это была первая размолвка между молодыми. Потом последовали и другие: почему он не ищет работу в Лондоне, как обещал? почему он разговаривает с малышом только на итальянском? где деньги на авиабилеты до дома?

Под домом Памела подразумевала Англию. Мария-Грация слушала их приглушенные споры и беспокоилась за своего сына.

Серджо любил Памелу, в этом Мария-Грация не сомневалась. В тот мартовский день, когда они впервые переступили порог бара, от них исходило ощущение счастья, некоей особой привязанности, как когда-то от них с Робертом. Этот внутренний свет продолжал исходить от Серджо еще какое-то время, его удлиненное лицо налилось юношеским румянцем, он с энтузиазмом принялся вводить в баре новшества: купил большой телевизор, привел в порядок финансовые отчеты за полвека, заменил треснувшие плитки на террасе. Мария-Грация с Робертом поначалу нарадоваться не могли. Уж слишком надолго Серджо застрял в безвременье между детством и зрелостью (которое на Кастелламаре могло длиться неопределенно долго), для окружающих он все эти годы оставался мальчиком-переростком. Мария-Грация знала, что говорят за его спиной: парню за тридцать, а все спит в своей детской комнате, ест мамино risotto и печеные melanzane, носит школьные рубахи, а компанию водит с дружками детства — Нунцио, сыном булочника, Пеппе, сыном лавочницы Валерии Пеппе, да отпрыском адвоката Калоджеро. Все они, по меркам Кастелламаре, были детьми, заблудившимися за прилавками семейного бизнеса. Их осуждали даже собственные бабушки, а уж типы навроде стариков-картежников из бара просто проходу не давали. Так что английская девушка Памела поначалу стала решением проблемы. Мария-Грация понимала: чтобы избавиться от репутации переростка, прячущегося за материнской юбкой, надо или жениться, или разбогатеть, или уехать.

Однако ей стало не по себе, когда вскоре после свадьбы Серджо выложил историю их любви.