Дом на краю темноты

На этот раз я не могу даже попытаться остановить себя. Эти слова удивляют даже меня. Шеф Олкотт выглядит не столько удивленной, сколько рассерженной. Я замечаю, как раздуваются ее ноздри.

— Вы заявляете, что в Бейнберри Холл водятся призраки?

— Я заявляю, что там происходят очень странные вещи, — говорю я. — И я вам не вру.

Сначала мне кажется, что я звучу точно так же, как мой папа в более поздних главах «Дома ужасов». Растерянный, испуганный и на грани сумасшествия от недосыпа. Но тут меня осенило — это осознание настолько же выбивает из колеи, как удар молотком.

Я звучу, как моя версия, которую описывал папа.

Я стала Мэгги из Книги.

— Вы мне нравитесь, Мэгги, — говорит шеф Олкотт. — Вы кажетесь умной. С хорошей головой на плечах. Поэтому я даю вам шанс прекратить это прямо сейчас и не заходить дальше.

— Что прекратить?

— Делать то, что и ваш отец, — отвечает шеф. — Он ранил этот город. Он ранил Дитмеров. И я уверена, что он убил Петру Дитмер. Ему это сошло с рук, потому что он рассказал свою дурацкую историю о привидениях, и многие люди отвлеклись на нее. Включая меня. Но я не позволю вам сделать то же самое. Теперь, когда мы выяснили, что он натворил, я не хочу, чтобы вы снова мутили воду рассказами о том, что в этом доме водятся привидения. Я отказываюсь помогать вам писать гребаное продолжение.

Она мчится к своей машине и исчезает через несколько секунд, задние фары машины светятся сердитым красным, когда они исчезают вниз по холму.

Я иду за ней по длинной извилистой подъездной дорожке и запираю ворота, гадая, достаточно ли одного этого, чтобы не допустить повторения происходящего. Я надеюсь на это, хотя и сомневаюсь. Сейчас Книга более реальна, чем когда-либо.

И я не хочу снова ее проживать.

Я не хочу быть испуганной девочкой, о которой писал папа.

Когда я возвращаюсь в дом, единственная мера предосторожности, которую я могу придумать — это подняться на третий этаж, схватить проигрыватель и вынести его на лужайку перед домом. Затем я достаю кувалду из ближайшей кучи оборудования. Я поднимаю ее на плечо, мои трицепсы дрожат от напряжения.

Затем, с широким размахом, я опускаю кувалду и разбиваю проигрыватель на куски.

8 июля

День 13

Мы с Джесс сидели в приемной и молчали. За прошедшие двенадцать часов мы только это и делали. Сказать особо было и нечего. Мы оба уже знали, что у нашей дочери были серьезные проблемы.

Единственное, что я сказал жене с того фиаско прошлой ночью, было:

— Я нашел психолога, которая сегодня может посмотреть Мэгги. Запись в одиннадцать.

— Хорошо, — ответила Джесс, и это было последним словом из всех трех, что она мне говорила. Первые два она сказала после того, как Эльза Дитмер забрала своих дочерей, отбиваясь от шквала извинений с нашей стороны.

— Они ушли, — сказала она тогда, невольно повторяя слова, которые произнесла Мэгги после того, как ударила Ханну Дитмер.

Эти слова еще долго вертелись в моей голове после того, как их сказала и Мэгги, и Джесс. Я все еще их слышал — голосом как жены, так и дочки — когда угрюмо озирался вокруг приемной доктора Лилы Вебер.

Учитывая, что она детский психолог, я ожидал, что офис доктора Вебер будет более ярким. Игрушки у двери и детские песенки на заднем плане. Вместо этого приемная была такой же бежевой и мягкой, как кабинет стоматолога. Это разочаровывает, ведь мне так нужно было отвлечься от того факта, что Мэгги разговаривала с доктором Вебер почти час и что всего через несколько минут мы узнаем, насколько все плохо. А так и было, ведь нормальные девочки не ведут себя так, как она во время ночевки. И я думал, не виноваты ли в этом мы с Джесс.

Мэгги была случайностью. Счастливой, как оказалось, но все же случайностью. Одна из причин, по которой мы с Джесс так быстро поженились, заключалась в том, что она забеременела. Поскольку я всецело любил Джесс и мы все равно собирались рано или поздно пожениться, мы не видели причин откладывать неизбежное.

И все же мысль о том, чтобы стать отцом, приводила меня в ужас. Мой собственный отец был, по его собственному признанию, отвратительным человеком. Он слишком много пил и быстро приходил в ярость. И хотя я знал, что он любит меня и мою маму, он редко это показывал. Я боялся, что стану таким же, как он.

Но потом родилась Мэгги.

Последний месяц беременности дался Джесс нелегко, и трудности продолжались и в родильной палате. Когда Мэгги родилась, она молчала. Совсем не плакала. И медсестры не бросали восторженных взглядов. Тогда я понял, что что-то пошло не так.

Оказалось, что пуповина обвилась вокруг шеи Мэгги, едва не задушив ее при рождении. Этот напряженный момент тишины, когда медсестры боролись за жизнь Мэгги, был самым страшным в моей жизни. Не в силах ничего сделать, кроме как ждать — и надеяться — я сжимал руку Джесс и молился Богу, хотя не был уверен, что верю в него. Я обещал ему, что, если Мэгги выкарабкается, я буду лучшим отцом, каким только могу быть.