Дом на мысе Полумесяц. Книга первая. Братья и сестры

Конни сразу прониклась симпатией к старому солдату. Он был предупредителен и рад услужить, на лету схватывал, что от него требуется, и ему можно было доверять и оставлять работать без присмотра. Еще он был красив грубоватой солдатской красотой и души не чаял в детях.

Хотя Майкл и Конни по-прежнему скорбели по старшей дочери, младшая Маргарита и сыновья Эдвард и Джордж служили им радостью и утешением.

С приездом Рэйчел и Марка в Скарборо появился повод всей семье съездить на побережье. Тогда-то Майкл и встретился с Джозайей Фёртом, соседом Каугиллов на мысе Полумесяц. Джозайя владел процветающим бизнесом по производству текстильного оборудования в Западном райдинге, но планировал уйти на пенсию. Он надеялся, что его старший сын Джонас возглавит его бизнес, но в битве на Ипре тот лишился правой ноги, и планам Джозайи не суждено было осуществиться.

Когда он рассказал об этом Майклу, тот спросил, не хочет ли он продать фирму, и попросил назвать цену. «Уокер, Пирсон, Фостер и Добсон», компания, где Майкл работал, располагала неограниченными средствами. А в штаб-квартире «Фишер-Спрингз» вели агрессивную политику расширения и диверсификации. Майкл не сомневался, что глава «Фишер-Спрингз» одобрит покупку, и решил послать телеграмму в штаб-квартиру и заручиться поддержкой.

* * *

Шарлотте Танниклифф отчаянно не хватало нового увлечения в жизни. Ее дочери Джессике исполнилось пять лет, и забота о ребенке уже не отнимала все свободное время матери. Шарлотта видела определенную иронию в том, что война закончилась и доступных мужчин вокруг стало более чем достаточно, но теперь они ее почему-то не интересовали. Она была все еще относительно молода — ей исполнилось сорок пять, — сохранила красоту и фигуру и оставалась очень привлекательной и обольстительной женщиной. Кроме того, она обладала огромным состоянием: ее покойный муж Айзек Танниклифф оказался не только занудой, но и мудрым инвестором. Правда, Шарлотта редко о нем вспоминала и не жалела о его смерти так, как жалела о вероятной гибели своего любовника Джесси, из чего можно было сделать красноречивый вывод о ее характере.

То ли непреодолимое обаяние Шарлотты, то ли не менее привлекательный баланс ее банковского счета привлекли к ней внимание управляющего банком. Когда завещание Айзека было утверждено, у Шарлотты образовались значительные средства под инвестиции. Прежде она никогда не инвестировала, однако управляющий банком открыл ей загадочный мир фондового рынка, и Шарлотта обнаружила, что такого захватывающего и волнующего увлечения у нее еще не было.

Сначала ей везло, и несколько вложений окупились сторицей. Она загорелась и стала обучаться новому искусству. Выбор ее был мудр, она умела балансировать между риском и благоразумием и подгадать момент, когда нужно покупать или продавать. К моменту подписания Версальского мира в тысяча девятьсот девятнадцатом году Шарлотта приумножила состояние покойного супруга в пять раз.

Глава двадцать восьмая

Главврач снова справлялся у заместителя о здоровье «немого».

— Он снова начал рисовать?

— Да, месье.

— По-прежнему рисует ту же сцену?

— Да, месье. Красивый пейзаж. Деревушку, а вокруг — зеленые поля. В центре — руины аббатства без крыши под открытым небом. Закончив картину, берет кисточку и забрызгивает все красной краской. Тревожный симптом, месье. Брызги похожи на кровь. Потом берет тряпку, скипидар и оттирает холст. На следующий день начинает сначала — тот же пейзаж. Всегда один и тот же пейзаж.

— И никаких вариаций? — спросил главврач.

— Нет, всегда одно и то же, вплоть до мельчайших деталей. Однажды я попытался вмешаться и помешать ему испортить картину. Его талант бесспорен, а пейзажи очень хороши. Я решил, что это будет ему полезно; если он рисует что-то из своих воспоминаний, память может к нему вернуться.

— И что произошло?

— Он так всполошился, что я был вынужден отдать ему картину. Агрессию он не проявлял, но очень расстроился. И стоило мне отдать ему картину, как он снова принялся забрызгивать ее красной краской. Он словно пытается улучшить ее, довести до совершенства; а может, для него это воспоминание о прекрасном, которое было осквернено. Смертей и разрушения за последние пять лет было достаточно, Бог свидетель.

Главврач взглянул на своего заместителя, обдумывая его слова.

— Значит, он так и не произнес ни слова? — Вопрос был отчасти риторический.

— Ни единого. Он у нас почти год и за все это время не издал ни звука. Кажется, в своем маленьком мирке ему уютно, но порой что-то начинает его тревожить, и он сильно волнуется.

Снова задумавшись, главврач кивнул: