Дом на Северной

— Товарищи солдаты! — громко начал отставной капитан, подавшись грудью вперед и глядя перед собою невидящими от волнения глазами; сделал паузу: — …мирной профессии. Война давно прошла. Следы заросли травой. Но! Должен вам заявить, что поджигатели войны не унимаются, грозовые тучи не сходят с чистого горизонта…

Капитан произнес длинное вступление насчет опасности атомной войны и только потом уже перешел непосредственно к теме своей беседы.

Как только он закончил, вскочила Нинка Лыкова.

— Товарищ капитан, — сказала она, — у нас в Котелине нет бомбоубежища, нет и атомного.

— Лыкова! — крикнул Моргунчук, привскочив с ящика. — Это не наше дело — нет бомбового убежища. Не перебивай товарища капитана! Нет, так это не нашего ума дела. Грибовидное облако — это вам не гриб червивый, не картошка. А грибовидное облако! По-ня-ла?

— Зачем же нам говорить об этом, если у нас нет ни единого бомбоубежища и мы ни разу не видели, с чем его едят? — спросила опять Лыкова, поглядела на Катю, прося поддержать ее.

Катя не слыхала ничего, ей не хотелось слышать ни о разрушительных бомбах, ни о чем другом, ни тем более о смертях. Она смотрела на заходящее солнце, порозовевший от него воздух, вспомнила смерть отца, матери, и ею овладело беспричинное беспокойство.

— Лы-ко-ва! — прикрикнул Моргунчук, выходя из себя. — Замолчишь, наконец?!

— Товарищ капитан, а одеяло брать? — спросила опять Нинка.

Позеленевший от злости Моргунчук догадывался, что Лыкова готовит какой-то подвох, не вытерпел и злорадно проговорил:

— Вы не понимаете, что такое атомная война! Это вам не картошка гнилая!

— А мы думали, что это еще хуже! — сквозь смех прокричала Нинка, поднимаясь с ящика и откровенно, не стесняясь капитана, потягиваясь до хруста в теле.

Капитан облизал сухие губы, ожидая вопросов, но вопросов не было. Все дружно направились домой, хваля погоду. Теплынь стояла необыкновенная. Земля источала густые запахи увядшей травы, сильно пахло картошкой, по улицам медленно плыл прогорклый дым с огородов. Даже на центральной площади, на центральной улице, первой асфальтированной улице в Котелине, сильно пахло дымом сжигаемой картофельной ботвы.

Катя глядела бездумно на выбитую гравийную дорогу, сворачивала, когда встречалась машина. Солнце опустилось низко, раздаривая свой свет земле. Но домой Катя в самый последний момент не завернула, а прошла мимо. За Котелином остановилась, опять глянула на солнце, низко повисшее над степью. В его густых лучах будто что-то происходило, будто кто-то там шевелился, временами являя над розовато-лиловой степью какие-то странные очертания. Так и хотелось стоять, смотреть на вечернюю зарю, на степь, печально потерявшую после захода солнца свои краски.

Домой Катя возвращалась медленно, а сердце стучало в груди, отчетливо выделяя каждый свой толчок. Возле двора Юры не было, и она, так весь день ждавшая, облегченно вздохнула. Слышно было, как в сарае покрикивал на кур и овец Иван Николаевич, как тоненько попискивала на тополе синичка; Кате казалось, что у нее кто-то в груди дергает за жилочку, отзываясь на голос старика, на писк синички.

Она посидела с полчаса и направилась в дом. У крыльца ее окликнул знакомый голос.

— Как, Зелененькая, дела? — спросил Юра, быстро подходя к ней. — Что в жизни произошло? Где твой оглоед? Живой? Али богу молитвы кладет?

Из сарая с ситом вышел Иван Николаевич и, не поздоровавшись с Юрой, направился в дом. Через минуту он, хмурый и молчаливый, неторопливо спустился с крыльца, по-прежнему не замечая шофера и Катю.

— Как дела, старый? — спросил Юра, явно уязвленный тем, что старик его вовсе не замечает.

— Что ты за человек? — спросил Иван Николаевич, подходя к шоферу вплотную и пристально всматриваясь в его лицо. — Кто? Ответь мне. Что тебе тут нужно? Нет. Нет. Я этого двуногого вижу впервые в жизни. Он надумал что-то пакостное. Черное. Нет. Нет. Я этого человечка вижу впервые. Он замыслил черное дело. Нет. Нет. Нет…

— Меня впервые видишь? Кондор! — изумился шофер, тыча себя пальцем в грудь. — Меня впервые? Ну, старый, как же это? Мы, считай, с одного фронта с тобой. Только ты с трудового, а я с военно-огненного. Ну, старый, даешь! Своих, почитай, людей срамит. Во Анаконда!

— Нет. Нет. Нет, — все так же несокрушимо повторил Иван Николаевич.

— Пойдем в дом, Юра, — предложила Катя, направляясь в сени, а шофер, все еще не в состоянии избавиться от изумления, глядел на старика, качал головой да прищелкивал языком.

— Чего это он? — спросил Юра уже в Катиной комнате, когда она щелкнула выключателем. — Какой Чип-ча! Вождь индейского племени.

— Не любит чего-то тебя.

— Вот дьявол старый, вот черт, — отмахнулся Юра. — Чудак-человек, коптит небо, а небо-то одно. Коптишь — копти, но тебе же с этого неба воздух брать.

Он сел на стул, Катя включила приемник, и по дому разлились красивые звуки вальса Штрауса.