Дом на Северной

В соседней комнате загремело ведро — это сердитый Иван Николаевич не мог успокоиться и, раздраженный, свалил ведро с табуретки. Юра с любопытством разглядывал фотографии — ее отца, молодого человека в офицерской форме, с упрямым, длинным лицом, мать; потом перевел взгляд на приемник, Катину кровать, старый, потрескавшийся шкаф. Все ему было интересно. Он ловил на себе мимолетные Катины взгляды и смущался. Катя молча, плавно, в такт музыке, скользила по комнате, поправляя занавески на окнах, вытирая пыль со стола; то вдруг принялась подметать пол, что было совсем ни к чему, пол был выскоблен так, что лоснился под светом. Она раскраснелась, волосы выбились из-под косынки. Юре она именно сейчас очень нравилась. И чем больше Катя ему нравилась, тем досаднее становилось на самого себя. Внешне бесшабашный и смешливый, Юра зачастую внутренне был очень сосредоточен, серьезно размышляя над тем, над чем смеялся, и корил себя за легкомысленность.

— Эх, Катенька, красавица ты моя… — продохнул Юра, ерзая на стуле.

Катя замерла с веником в руке, поворотив из-за плеча к нему лицо…

— Чего ты сказал? — спросила она, чувствуя, как прилила кровь к лицу.

— Я говорю: Зеленая ты моя, хорошая. — Он встал и быстро подошел к окну, распахнул его и выглянул во двор. — Их-ты, уже темно. Уже осень. Гляди, дождем пахнет. Никак дождичек пролил. А где этот старик сердешно-сердитый, вождь Чип-ча, золотой пудрой обсыпанный?

В соседней комнате закашляли, и Юра неожиданно засмеялся, показывая пальцем на дверь:

— Старый Кондор, слушает.

Катя обеспокоенно замахала рукой, призывая его успокоиться, и вышла; о чем-то долго говорила, а Юра, сгорая от любопытства, вслушивался в доносившиеся голоса, но ничего нельзя было услышать. Вскоре в комнату вошел Иван Николаевич, молча поставил на стол четушку, постоял, обдумывая свое положение, потом нехотя присел сам, а Юра включил приемник погромче, не сводя со старика своих нахальных, упрямых глаз. Катя принесла квашеную капусту, малосольные огурцы, помидоры, жареную картошку и пригласила к столу Юру. Старик разлил водку по стаканам и, взяв свой, спросил, цепко глянув на шофера:

— Пьешь?

Юра не успел ответить, за него ответил старик:

— Пьет. И без очков видно. А как же! Нет. Нет. Нет. Водка до хорошего не доведет. Это тебе известно, молодой человек, или нет? На данном этапе такие понятия вам известны?

— Мы, во-первах, не молодой человек. Так что, Кондор, — серьезно ответил шофер, принимая тон старика, — мы в атмосферу не летали, мы даже воевали в некоторых моментах, и очень ответственных. Имеем медаль «За отвагу». Это раз. Во-вторых, не пьют кретины короткохвостые, всякие там козявки. Но мы тоже не пьем, мы только благородно выпиваем, потому как русскому человеку интерес выпить. А пьют пускай алкаши, папаша-мамаша, я не ваша. Как говорят англичане, ядрен тебе в правое легкое! А мы, в-третьих, не муха цеце, что проживает на могучих травах в Африке, где ведется народная борьба против колонизаторов — от океана до океана, а ренегатов солят в бочках, как у нас грузди.

Старик с любопытством поглядел на шофера, сразившего его серьезностью, напористым тоном. Шофер оглянулся, — видать, ему понравился свой ответ.

— Кушайте, — сказала Катя.

Юра подцепил вилкой огромный помидор, с трудом его проглотил. Он так ловко отделал старика, сразив его мухой, имеющей странное название и ни разу им не виданной, борьбой против колонизаторов от океана до океана, непонятными словами, тем, что он воевал и имеет медаль.

— Сколько тебе лет, архаровец? — спросил старик.

— Мне? Много. На десять лет больше, чем Иисусу Христу Назарету, когда он принял великие муки во имя наивысшего смысла. Я лично из автомата скосил одного немецкого офицера. На войне, конечно. Не как думают некоторые ренегаты и оппортунисты.

— К нам ходишь зачем? — Старик остановил взгляд на шофере. — Нет, не надо мне объяснять.

— Дядь Ваня, — взмолилась Катя, — ну что вы, ей-богу! Не успели выпить, а уж пошло-поехало с языка…

Юра некоторое время молчал, ошалело глядя на старика; стакан с водкой, так и не выпив, медленно поставил на стол. Он направился к выходу столь стремительно, что старик, не ожидавший такого, поперхнулся огурцом. Катя вскочила, собираясь остановить Юру, но Юра, будто что-то вспомнил, круто повернул обратно и тихо присел на табуретку, а через минуту, никому не сказав ни слова, снова направился к двери.

Старик и Катя недоуменно переглянулись, Катя встала, направляясь вслед шоферу. Старик взял Юрин стакан, посмотрел на свет, медленно выпил из него, откусил огурец и смачно зажевал, уставившись невидящими глазами в угол.

После этого Юра долго не приходил к ней, месяца два.

ГЛАВА XII