Дом на Северной

— Папаша, я тебя спрашиваю нормально: Катя Зеленая где?

— Нет. Нет. Нет. Я тебе по-советски отвечаю, мил человек: она у нас учится в десятом классе средней советской школы. Лучше учиться, чем не учиться. Один ученый стоит двух неучей.

— Слушай, папаша, кондор — самый большой в мире хищник, а ты врешь? — сказал Юра, чувствуя, как летит куда-то в бездну вся его долгая подготовка к этой встрече, а тот вежливый, ледяной тон, который должен был сопутствовать в разговоре со стариком, сменился обычным, придирчивым. Куда делись приготовленные серьезные слова!

— Кто врет? — взмыл ястребом Иван Николаевич, и та неистребимая вражда, появлявшаяся всегда при виде этого человека, бурно заклокотала в нем, с бешеной силой от вспыхнувшей злости заколотилось сердце.

— Ты врешь, оппортунист паршивый, если на то пошло! — бросил вызов шофер, ругая себя за ершистость последними словами, но не в силах сдержаться, проклиная уж не старика, а себя. — Вы, папаша… Но дело не в этом. Не кипите, как ядерный взрыв! Анаконда! не суетитесь, как электрон вокруг протона. Здесь не Гонолулу, не мефистофельская страна. Ферштен? Или нет? В школе ее нет, хотя неучение и тьма, а учение — свет. Я же был там. «Ауфвидерзеен!» — сказала она сегодня родной школе, источнику знания. И тьма потеряла власть нынче. А толще Толстого писателя не было на свете. Поняли? Я хотел сказать в том смысле, что неправда…

— Нет, я не стерплю! — закипел с вулканической силой Иван Николаевич, вскакивая с лавки.

— Папаша, кондор — это хищник, самый крупный из птиц, папаша, — примирительно продолжал Юра, однако в нем от слов старика тоже закипала неприязнь к нему, но он всячески старался сдержать ее. — Вот видишь, папаша, эти мои руки? Видишь, они трудовые! Поставь рядом с моими. Видишь, твоих две, а моих половина одной. Видишь?.. Так что кондор, папаша, хищник.

Дядя Ваня невольно глянул на свои руки и поспешно убрал их за спину. Руки у шофера действительно были огромные и, видать, очень сильные, и это Иван Николаевич сразу понял, увидев, помимо желания, мощные, узловатые мышцы, толстые пальцы с въевшимся в них маслом, с черными прожилками мазута, который так-то просто не смоешь, руки, имеющие большую часть жизни дело с железом, маслами.

— Вот, папаша, у альбатроса крылья шириной — три и пять десятых мэ. Мои руки много добра сделали и — зла. Они у мене сами по себе, я за них — ни-ни, не отвечаю, — продолжал Юра с таким спокойствием, которого в себе он сам и не подозревал.

Не подозревала о нем и Катя. Она не смогла усидеть и вышла — ведь этот сумасброд мог бог знает чего натворить! Юра, увидев Катю, вскочил, моментально стащил с себя пальто, шапку, бросил в угол и улыбнулся всем своим лицом — и губами, и глазами. Смахнул ладошкой снег с валенок.

— Вот, видишь, папаша, кондор — это хищник из Южной Америки. Ты ошибся. Да мне нельзя врать, душу выну и на стол положу, заместо свечки пускай светит. Пусть полюбуются люди: это, мол, Гурьянов положил чужую душу за враки. Вон какой Гурьянов! Катя… — Юра пошел навстречу. У Кати щеки покраснели, и она зарделась, чувствуя, как наливается вся — то ли от стыда, то ли еще от чего другого — теплом. Как это бывало в такие минуты, когда приходилось сильно волноваться, она плохо стала видеть сузившимися глазами. — Здравствуй, Катя!

— Здравствуй. Здравствуй. Ты чего воюешь с дядь Ваней? — спросила она и сразу провела его в свою комнату, оставив дверь открытой, чтобы и показать себя полной хозяйкой, и чтобы старики не подумали чего плохого. — Садись. Чего ты такой невзлюбчивый к дядь Ване? Не успел прийти и — на тебе — уж война. Садись. Вот сюда, к печке, а то не прогрелось в комнате. Так. Сиди. Чаю хочешь?

— Ах ты, черт! — спохватился Юра, оглядывая себя в зеркале платяного шкафа. — Ах, черт и дьявол, новый пиджак забыл надеть. Пальто надел, а пиджак забыл, не успел. Пиджак, знаешь, больно красивый, и узкие, модные брючки. У меня их несколько, одним словом, пять пар, и все новые, импортные. Нет, вру, шесть у мене… Не вру. Святое слово, не вру! Не веришь?

Юра посокрушался некоторое время, притворяясь человеком богатым, солидным, но забывчивым, пытливо поглядывал на Катю, стараясь узнать, верит или нет. Катя принесла чаю. Он сразу сел за стол, не дожидаясь приглашения, не спуская с нее глаз. А она смущалась под его взглядом, беспокойно суетилась, и все не хотела оставаться с ним с глазу на глаз. Наконец, прикрыла дверь, села напротив.

— Ой, где ж пропадал? Что ж так долго не видать тебя? Я все ждалки прождала. Уж подумала, что не встреча нам с тобой. Нету и нету. Где ж пропадал?

Юра смутился. Потом отхлебнул глоток чаю, откусил печенья, внимательно прищурившись, поглядел на Катю и грустно улыбнулся.

— Знаешь, Катя, красавица ты моя бесподобная, — тихо, как бы в задумчивости, проговорил он, не сводя с нее глаз.