Дом на Северной

И на нее навалилась тоска, от которой выть хотелось. «Господи, маменька моя родная! — шептала Катя, еле сдерживая слезы, подметая одновременно пол. — Да куда ушел, почему не возвращается Юра? Почему же он не придет, не посидит, не успокоит меня собою? Видимо, плохо ему, раз не приходит. Раз придет, потом два месяца не приходит. Лучше уж пусть вовсе не приходит…» И Катя чувствовала, как подкатывается комок к горлу, как он словно прокатывается через само сердце, и она явственно ощутила, замирая, стараясь сохранить, прочувствовать непонятную еще ей, рождающую боязнь жизнь. Что это за жизнь? Кате стало жарко от нового ощущения, она торопливо ушла в другую комнату и села. Вытерла слезы, на мгновение замерев, пытаясь еще раз почувствовать то, что почувствовала только что. Она замерла, уставилась в пол, как бы прощупывая себя внутренним зрением, задерживаясь то там, то сям, и то, что она «увидела», сказало: да, есть.

Она встала, не зная, плакать ли, радоваться ли. Потом присела на табуретку и беззвучно засмеялась. По щекам текли слезы, и она их слизывала языком.

* * *

Юра пришел через неделю. Снега стояли глубокие, ослепительно белые под яркой, полной луной, прямо с раннего вечера взбиравшейся на чистое, слегка подернутое изморозью небо. В центре Котелина гудели автомашины — это рядом с пекарней, которая находилась прямо за бывшим церковным садом, ныне совсем запущенным. По морозному воздуху была разлита чистая тишина, хрупкая, та, которая особенно бывает ощутима вдали от больших городов и заводов. Поэтому когда Юра по обыкновению резко дернул, широко распахивая всеми окоченевшими порами взвизгнувшую калитку, это сразу услышали в доме, правда, не придавая скрипу особого значения, так как соседка Коршунова имела привычку вечером забегать то за спичками, то за опарой, то просто зайти на вкусно пахнущий дымок, чтобы узнать, что же это соседи готовят. А угостят, так не обеднеют.

Катя бросилась к обмерзшему окну. Юра шел неторопливой, чуть вихляющей, этакой небрежной походочкой, одетый в демисезонное пальто, распахнутое, конечно, длинный шарф залихватски лежал на плечах, старые валенки специально запорошены снегом (пусть подумают, что новые, а если снег и растает, то неизвестно, как они еще будут выглядеть). В зубах у него дымила огромная гаванская сигара, купленная для пущей важности, с трудом всунутая в длинный деревянный мундштук. Он чему-то усмехался, покачивал головой, слегка подделываясь под выпившего, хотя вот уже с неделю только и думал о предстоящей встрече и в рот от волнения не брал ни росиночки, собираясь всех в Катином доме поразить трезвостью и серьезностью рассуждений. Он хотел пройти перед окнами стройный, как хлыст, твердой, опять-таки серьезной походочкой, чтоб, увидев его, сказали: вот это мужчина, вот на кого можно положиться! Но в последний момент как-то само по себе пришло в голову, что лучше быть немного выпившим, и за какую-то секунду недельная задумка полетела вверх тормашками.

Катя, заприметив Юру, вытанцовывающего какой-то замысловатый танец, обмерла, потом, спохватившись, бросилась в свою комнату, крикнула старикам, что если будут спрашивать, ее нет дома; хлопнула дверь, и в ту же минуту донесся Юрин нарочито бодрый, сбивчивый голос.

— Папаша… комсоставский привет! Добрый вечер в это морозное время. Бубликов вам и пряников целую гору, и к этому, красивые вы мои, хорошие, бутылочку аш два о в сорок два градуса. Привет — привет! Вам, папаша, лично авиационный комсоставский привет!

Послышался шум. Это Юра, не снимая пальто, сел на табуретку и случайно задел ногой другую, опрокинул се. Все молчали. Дядя Ваня молчал и сурово, стараясь поймать ускользающий взгляд пришедшего, смотрел на него, а Татьяна Петровна нервно теребила передник и бросала тревожные взгляды на дверь Катиной комнаты. Недавно вставленная стоваттовая лампочка под абажуром разливала по комнате яркий свет. Было неловко от такого яркого света, и все — уж так получилось — одновременно посмотрели на лампочку.

— Мороз взялся нынче, папаша, — нарушил затянувшееся молчание Юра обычным своим голосом, и Катя поняла, что он не пьян.

Старики опять промолчали. Стало неловко, только Юра кашлянул, смутившись, хотя в душе всегда полагал себя конченым человеком именно потому, что, как он сам считал, его никогда ничем нельзя было смутить. Юра считал себя отчаянным из отчаянных.

— У вас в сенях дверь намерзла. Как бы очистить намерз, так не скрипела б по-льдиному, — старался завязать светский разговор Юра, необъяснимо пьяный тон сменяя на совершенно трезвый, поражая этим Татьяну Петровну напрочь. Теперь она решила окончательно, что Юра пьян. Как бы в подтверждение ее мыслей Юра продолжал: — Оно бы и щеточку перед дверью из капрона постелить можно. Али из перекати-поле, али ножик положить, все ж почистить снег удобно, папаша.

Все продолжали молчать. И тут Юра, умышленно уводивший разговор в сторону от главного, чтобы в результате невероятных хитросплетений стало ясно, где Катя, не выдержал тонкого, умного разговора и спросил напрямик: