Дом на Северной

— Не будете носить? — спросила Катя, жалея уж, что поторопилась купить их.

— Не буду. Не турок я, чтобы кривоногий ходить и людям на посмех быть. Отдай своему цыгану. Пусть прикроется.

— Да не цыган он! — воскликнула Катя.

— А мне все равно.

— А что ж тогда попреками меня осыпаете! — Она бросила с силой брюки, которые подал ей старик, в угол и направилась на работу.

ГЛАВА XIV

Небо низко провисало к земле, суматошно летели к югу, касаясь городских крыш провисающими брюшками, тяжелые тучи, и порывами налетал ветер, качая озябшие, облетевшие давно ветлы, тополя, носил в воздухе реденькие мокрые листочки, а над городом, закрывая временами горизонт, в каком-то феерическом танце, собираясь в небольшую тучу, а затем широко расстилаясь огромной сетью по горизонту, летали стаи грачей. Они мельтешили по небу, кричали, и в том, как они суматошно носились, кричали, было что-то дикое, нездешнее, становилось тревожнее на душе, и Кате хотелось бежать куда-то, избавиться от крика, от ветра, от голых, озябших тополей и ветел, мерзнущих на ветру. Она направилась к универмагу, потом в степь. Зачем? В степи было то же самое — низкое, торопящееся небо, грачи, плясавшие, видимо, свой ритуальный танец по уходящей навсегда осени, — для кого, может быть, первой, а для кого последней. Образуя огромную карусель, они неслись от земли к небу и обратно. В их танце было что-то пугающее и вместе с тем завораживающее.

По-над самой степью овальный полукруг неба горел ярким розовым светом, сочась холодом, а небо, будто подплывшее на розоватом свете, уходило с севера. Так вот почему суматошно кричали, носились грачи, наполняя окрестность торопливым испуганным кличем! Из-под разреженных над степью туч прорывался розоватый свет невидимого солнца. Степь лежала молчаливая и равнодушная, глубоко, сдержанно дышала, и в ее молчаливости были грусть и тоска увядшей осени. «Скоро выпадет снег», — решила Катя.

На работу она опоздала, но Моргунчука не было, и все обошлось. Весь день Катя маялась. Было беспокойно, нехорошо на душе. Нинка Лыкова, жалевшая теперь, что открылась вчера Кате, настороженно следила за ней, как бы Катя не поделилась с кем-нибудь вчерашним. Наконец не вытерпела и подошла.

— Катька, лица на тебе нет.

— Так уж какое лицо! Всю ночь не спала.

— С кем? — подалась вперед Нинка.

— Да уж с кем! С горем вдвоем. Воевала со стариком своим. Да и с чужими тоже не сладко пришлось. Ой, чего говорить… Сама, чай, знаешь. И душа у меня болит. И сейчас болит.

— Ой, Катька, Катька! — покачала Лыкова головой. — Как мне эта работа опротивела! Если б ты только знала. Мне восемнадцать лет, красивая я, раз парням нравлюсь, знаю я это, а сижу, перебираю картошку. Да плевать я на нее с высокой колокольни хотела! Тьфу, черт! Пусть Марька работает, Соловьева пусть, а с меня довольно. Уйду в универмаг.

— Так, ну, продавщицей не возьмут так, сразу, нужно получить звание — продавец.

— Нет уж, Зеленая, пойду даже в ученицы…

— Ну, так хоть свой человек там будет, все кой-какого дефицита подбросишь по старой дружбе. Свой человек, как говорится, в конторе. Напротив моего дома будешь трудиться.

Нинка засмеялась, вытащила новую авторучку из сумочки и не долго думая тут же написала заявление об увольнении по собственному желанию. Они рассмеялись. Катя неожиданно подумала, что и ей, видимо, настал черед уходить на другую работу, что-то она задержалась на овощной базе. Но куда вот только? Так до конца рабочего дня она гадала, куда ей пойти работать, но ничего не придумала.

После работы Катя направилась на Чапаевскую, к старушке, по дороге забежала в продовольственный магазин, купила девочке шоколадку.

Старуха лежала на кровати в пальто. Катя сразу заподозрила беду и, как всегда в таких случаях бывает, старалась оттянуть разговор о неприятном, спрашивала совсем о другом, но наконец пришел черед, спросить о главном. Старуха показывала слабой рукой на дверь, глаза у нее слезились и ничего не видели. Катя перестала спрашивать, затопила печь, так как в доме было холодно. Оглядела комнату — Олиных вещей не было, и ей все стало ясно. Вскипятила чай, принесла из сеней варенье, из ложечки напоила старуху чаем.

— Что? Как? — спрашивала поминутно Катя, но старуха заливалась слезами, махала руками, наконец спустя час или два сумела сказать:

— Мне пора умирать…

— Татьяна Петровна, дорогая моя, ну что вы такое говорите! — испугалась Катя, успокаивая старуху. — Все еще образуется. Вот посмотрите. Ой, ведь как бывает в жизни-то, а потом, гли-ко, а туч на небе как не бывало. Ну что ж, что жизнь наша-то такая бабская? А уж крепиться надо. Вам еще нужны силы. Что? Не так?