Дом на Северной

В первое время, когда старушке стало лучше, она попыталась установить контакт со стариком, вышла к нему, хотела в чем-то услужить, но он так кольнул ее своими маленькими глазками, так резко, демонстративно отвернулся, что она собралась было уходить от Кати, на что, вероятно, и рассчитывал Иван Николаевич. Потом, когда ей стало совсем хорошо и она, пытаясь угодить сердитому старику, начала называть его по имени-отчеству, первый кусок и самый лучший класть тоже ему, старик смягчился. Дальше — больше. Ему понравилась она. Сготовленное Татьяной Петровной он находил вкуснее, лучше, аппетитнее. Кончилось тем, что Иван Николаевич с нетерпением ожидал возвращения Татьяны Петровны с работы, запретил ей возвращаться в свой дом. Но с ней он все же был строг, и она его боялась пуще всего. В присутствии Татьяны Петровны, вздрагивающей при каждом его слове, Иван Николаевич старался выдержать тон. Он стал еще степеннее, важнее, жаловался вслух на скудность и бедность людей вообще, а нынешнего поколения в частности, досадуя на невозможность изложить свои ученые воззрения лицу достойному, его понимающему и глубоко мыслящему. Он жаловался. И в своей жалости находил нечто унизительное, недостойное его.

— Татьяна Петровна, — часто говорил он, остановившись возле окна, пронзительно всматриваясь в снег, тихо и ровно ложившийся на землю, — вы человек простой, вам трудно понять меня, человека, проницательно мыслящего и скакнувшего из Москвы в этот край. В край, забытый богом, как говорится. Нет. Нет. Нет. Не отвечайте мне. Я все знаю, вижу, чувствую и понимаю. До всех оснований вижу. Я прожил долгую, таинственную жизнь, жизнь волшебника и философа. Вам сколько лет?

— Шестьдесят пять. А вам?

— Не перебивайте течение мысли! Я прожил долгую, трудную во всех отношениях жизнь. Заслужившим да воздаст жизнь. Я просидел, вернее, прожил, я не животное какое-нибудь, восемнадцать лет  т а м. Я изучил жизнь во всей ее биологической плоти и красной крови. Я работник культурного фронта. Я знал, что такое производственные отношения и производительные силы, я, как вам известно, не мог не изучить камень нашей жизни и философию во всей ее тягчайшей основе. Вот откуда идет подобное в мое мировосприятие человека и гражданина. Я прочитал, как известно вам, столько книжек, что из них можно построить вот такой дом, в котором мы живем.

— За что вы  т а м  были? — осмелилась спросить Татьяна Петровна.

— За что там бывают! Гм. Нет. Нет. Нет. Вы не поймете. Ибо лучше не понять, чем понять ложно, — загадочно проговорил Иван Николаевич, оглянувшись на старуху. — Ибо жизнь лучше не знать, чем знать. Знание ибо не приведет к добру. Знающий да знающего не возлюбит, да ожесточится против его. В грехе твоем есть жизнь, в понятии истинном.

— Вот и у меня как получилось, — расчувствовалась старуха, вспомнила Олю и заплакала.

— Ищите и обретете, — сказал Иван Николаевич. — Ибо жизнь что есть? Искание — вот жизнь. Биологически. Вот жизнь моя продлилась долгая, да и не долгая такая она. Упаду я где-нибудь в канаве, как бездомный пес, отлетит душа моя, душа великого правдолюбца и честнолюбца Куркова!

Вошла Катя. Иван Николаевич сделал недовольный вид, напустил на себя еще больше важности.

— Катерина, собака, сидящая на сене, вредна. Курица, сидящая на яйцах, полезна. Диалектика жизни такова! В чем ее суть? Грибы, в лесу растущие, полезны, а на дороге — вредны. Солнце хорошо днем, а луна — ночью.

Катя рассмеялась. Иван Николаевич в последнее время все больше стал говорить что-нибудь подобное. Серьезность, с которой он это делал, смешила Катю. Она, принимаясь за уборку, с облегчением думала, что им троим теперь веселее и лучше, чем было раньше, когда жили порознь. Она ходила по дому, прислушиваясь к разговору Ивана Николаевича, вернее — к его монологу. Радость сменялась грустью, когда она вдруг начинала думать о себе, о Юре, о той щемящей безысходности, в которой очутилась. Раньше было невесело, но и сейчас нелегко, беременность давала о себе знать.

«Хорошо, — думала она, — вот я живу, учусь, работаю. Сегодня это будет, завтра, потом состарюсь, в старости своей найду утешение. Но я ведь не смогу, как Иван Николаевич, я же не могу и двух страниц в Библии прочитать, мне тошно, тоскливо от них. А Иван Николаевич смог всю ее одолеть, перенять оттуда интонацию и сейчас вести беседу в духе писаний Библии. В этом мы разные люди и жить одинаково не сможем».