Маман замерла на месте. Мы все повернулись к нему. Он был одет в камуфляж с патронташем на поясе, а вокруг шеи была намотана куфия. В одной руке у него была винтовка, а в другой – коробка с пахлавой. Он приблизился к нам, поднес маман коробку и сказал:
– Угощайся пахлавой, ханум. Наконец Иран свободен!
В резком свете мечети я увидела, как побелело мамино лицо. Она с запинкой поблагодарила его и дрожащей рукой взяла три кусочка, по одному каждой из нас. Она дала нам с Мар-Мар липкие кусочки и сказала:
– Ешьте! И поблагодарите ака. – Мужчина пристально смотрел на нас, не спуская руки с винтовки. Я проглотила сладкий комок, мысленно желая оказаться подальше от вооруженных мужчин, что окружали нас в окопах.
Мы поспешили мимо семи фонтанов Хафт Хоза и прошли несколько перекрестков. Все были забиты машинами. У некоторых водителей в руках были флаги, которыми они размахивали из окон. Другие гудели в ритм со слоганами, которые выкрикивали мужчины на улицах. Мужчины с оружием стреляли в воздух, празднуя новое начало для страны. Толпа меня пугала. Рука болела от того, что маман все время за нее тянула, а на пятках были мозоли от ботинок. Шнурки маман завязала так туго, что ноги онемели от боли. Я всем сердцем молилась, чтобы ковер-самолет Ала ад-Дина поднял нас в небо и перенес к дому ака-джуна.
Стояла уже кромешная темень, когда маман наконец нашла такси в узком проулке километрах в трех от площади Хафт Хоз.
– Ака, не отвезешь нас, пожалуйста, на площадь Пастер? – спросила маман водителя.
– Дорога дальняя, ханум. На улицах пробки, – сказал он.
– Мои девочки устали, ага. Мы уже давно идем. – Она поставила сумку на землю и вцепилась в полуоткрытое окно. – Я заплачу вдвое больше обычной цены.
Он склонил голову набок и посмотрел на нас с Мар-Мар. В тот момент мы, должно быть, выглядели настолько несчастными, что он не стал просить больше и согласился отвезти нас в дом ака-джуна. Это был молодой человек с орлиным взглядом, и он быстро переключал передачи, стоило ему заметить на улице проблемы. Он повез нас задними проулками, не той дорогой, которой обычно возила маман. Едва мы свернули на Солнечную улицу, маман наклонилась вперед и сказала:
– Хода омрет беде[14]
, ака. Благослови тебя Бог, что довез нас, ака.Он посмотрел в зеркало заднего вида и сказал:
– Не за что, ханум. Небезопасно было вам на улице, особенно с детьми.
Я не помню, сколько маман заплатила ему, но знаю, что количество его обрадовало. Он довольно кивнул и пожелал нам счастья, здоровья и безопасности.
Я никогда не забуду лицо человека, который предложил нам коробку пахлавы накануне Исламской революции. Он часто преследовал меня во снах, заставляя давиться тем, что я не хотела есть. Его куфия стала символом страха, потому что она означала революционеров, которые носили на улицах оружие и заставляли нас надевать на людях хиджабы, которые никогда прежде не были в Иране обязательны. Оглядываясь назад, я не могу осмыслить то, что маман сделала накануне 11 февраля 1979 года. Любая логика утверждает, что она должна была запереть двери и остаться в ту ночь дома. Ее, должно быть, переполняли волнение и тревога, раз она потащила двух испуганных маленьких девочек в бешеный восторг людей, поднимающих на улицах восстание. Когда я стала старше, я спросила маман, почему она в ту ночь была так лихорадочна.
– Можи, дом ака-джуна был моим единственным убежищем. Я должна была туда вернуться, – сказала она. – Небезопасно было дальше оставаться в квартире. Те люди, что выстрелили в «Жук», могли просто ворваться к нам с желанием убить отца. Небезопасно было сесть в машину и дать соседям знать, что мы уезжаем, как небезопасно было и выходить. Надо было выбрать что-то одно, и я решила выйти на улицу.
Заря революции