Дом о Семи Шпилях

Но судья Пинчон был не такой человек, чтобы вскочить с мягкого кресла с торопливостью, вовсе не соответствовавшею как достоинству его характера, так и величественным размерам его особы, потому только, что истеричная женщина подняла крик. Впрочем, если принять в соображение его собственный интерес в этом деле, то, казалось, он должен был выразить некоторое беспокойство.

– Слышите ли вы меня, Джеффри Пинчон? – вскричала Гефсиба, опять приближаясь к двери приемной своей комнаты после безуспешных исканий. – Клиффорд ушел!

В эту минуту на пороге показался, выйдя из соседней комнаты, сам Клиффорд. Лицо его было необыкновенно бледно, так мертвенно-бледно, что Гефсиба могла различить его черты сквозь всю густоту полусвета коридора, как будто свет падал на одно это лицо. Живое и дикое выражение его, казалось, само по себе было достаточно для того, чтобы озарить его таким светом, это было выражение презрения и насмешки, сопровождаемое внутренним волнением, которое он выражал своими жестами. Стоя на пороге и обернувшись немного назад, он указал пальцем в приемную и сделал им такое движение, как будто призывал не одну Гефсибу, но целый свет посмотреть на что-то непостижимо смешное. Этот поступок, столь несогласный с обстоятельствами, столь странный и сопровождаемый притом взглядом, который выражал чувство, более похожее на радость, чем на какое-нибудь другое возбужденное состояние души, заставил Гефсибу опасаться, что зловещее посещение ее родственника решительно свело с ума Клиффорда. Она не могла также объяснить себе иначе спокойствия судьи, как предположив, что он коварно наблюдает за тем, как Клиффорд обнаруживает признаки своего поврежденного ума.

– Успокойся, Клиффорд! – шепнула ему сестра, подавая ему рукой знак осторожности. – О, ради бога, успокойся!

– Пускай уж он теперь успокоится! Ему больше нечего делать, – отвечал Клиффорд еще с более диким жестом, указывая в комнату, которую он только что оставил. – Что же касается нас, Гефсиба, то мы теперь можем танцевать, мы можем петь, смеяться, играть и делать все что угодно. Тяжесть исчезла, Гефсиба! Этот старый мир оставил нас, и мы можем теперь быть так веселы, как и сама маленькая Фиби!

И в подтверждение своих слов он начал хохотать, продолжая все-таки указывать пальцем на предмет, невидимый для Гефсибы, в приемной. Тут ее вдруг поразила мысль о каком-нибудь ужасном происшествии, случившемся в ее комнате. Она проскользнула туда мимо Клиффорда, но почти в ту же минуту вернулась с криком, который застрял в ее горле. Бросив на своего брата испуганно-вопросительный взгляд, она увидела, что он весь в тревоге и трепете от головы до ног, но в этом смятении чувств все еще выражалась восторженная радость.

– Боже мой! Что теперь с нами будет? – возопила Гефсиба.

– Пойдем! – сказал Клиффорд тоном быстрой решимости, вовсе не свойственной обыкновенному его поведению. – Мы остаемся здесь слишком долго! Оставим старый дом нашему кузену Джеффри! Он о нем позаботится!

Только теперь заметила Гефсиба, что Клиффорд был в плаще – старинном, очень старинном, – в который он обыкновенно закутывался в продолжение последних бурных дней. Он махнул рукой, выражая мысль, насколько Гефсиба могла понять его жест, что они должны уйти вместе из дому. Есть такие хаотические, смутные, головокружительные минуты в жизни людей, у которых недостает действительной силы характера, минуты испытания, в которые вдруг может обнаружиться в высокой степени смелость, но в которые эти люди, предоставленные самим себе, стремятся без цели вперед или следуют доверчиво за всяким случайным вожатым, хотя бы то был ребенок. Они не обращают внимания на нелепость или безумие своего поступка, они хватаются слепо за сделанное им предложение. Гефсиба была теперь в таком состоянии. Непривычная к самостоятельному действию или отчетливости в своих поступках, приведенная в ужас представившимся ей зрелищем и боясь спрашивать, боясь даже воображать, как это могло случиться, будучи поражена предопределением судьбы, которая, по-видимому, преследовала ее брата, сбитая с толку мутною, густою, удушающею атмосферой страха, который наполнил дом как бы запахом смерти и затемнил в ее голове всякую определенность мысли, она повиновалась без всякого вопроса и в ту же минуту воле, выраженной Клиффордом. Сама по себе она чувствовала себя как бы во сне, до такой степени была подавлена ее собственная воля. Клиффорд, обыкновенно лишенный этой способности, обрел ее в напряжении сил, произведенном в нем необыкновенным зрелищем.

– Почему ты так медлишь? – вскричал он резко. – Надевай свой плащ и шляпку… или что тебе угодно! Все равно, что бы ты ни надела, ты не будешь красавицей ни в чем, моя бедная Гефсиба! Бери свой кошелек с деньгами, и отправимся!