Дом Одиссея

Кенамон поет о доме, а позже он столкнется в темноте с Пенелопой, отправляющейся на отдых, и их плечи соприкоснутся в темном незнакомом коридоре этого дома, и пальцы – тоже, и они посмотрят друг на друга в безмолвной темноте и увидят лишь поблескивающие белками глаза друг друга.

А когда над морем разливается рассвет, слышится другой голос, слишком просоленный и искореженный морем для песен, и он зовет: домой, домой, домой. Я вижу Афину, летящую подле Одиссея, который поднимает голову над остатками своего плота и моргает, заставляя ожить воспаленные глаза, чтобы поприветствовать рассвет, встающий за его спиной. Домой, шепчет он, впившись взглядом в бескрайнюю синь моря.

Домой.

На следующее утро боевой корабль показывается недалеко у гавани Итаки.

Это то самое судно, на котором Пенелопа скрылась с острова, корабль женихов, отосланный подальше и снова призванный светом костров в эти неспокойные воды. На его палубах женщины: некоторые – в спартанских нагрудниках, другие – в бронзовых наручах, снятых с трупов спартанцев. Тех, кто надел доспехи, немного, потому что они плохо сидят, а Приена не одобряет сражений в любом доспехе, который не сидит на тебе как влитой. Единственная вольность в облике, которую она разрешила своим воительницам, стоящим на палубе, – это боевая раскраска лица внушающими страх кроваво-алыми и грязно-охряными полосами, свитые из испачканных волос короны и звучная, словно вой животных, горькая песнь, приветствующая новый яркий день. Они по очереди бьют в барабаны войны, выстукивая собственный дикий ритм, а на носу стоит Орест с сестрой по левую руку от него и Пиладом – по правую. Посреди палубы свалены остальные доспехи, снятые с убитых на Кефалонии спартанцев, и эта яркая куча блестящих богатств заметна даже с дворцовых стен, с которых на нее сейчас и любуется Менелай.

– Прикажи всем, – командует он, – каждому солдату, что у нас есть, построиться у гавани.

Лефтерий повинуется, и спартанцы, еще оставшиеся на острове, ровными, аккуратными рядами и колоннами выстраиваются у пристани, сжав покрепче копья и подняв щиты на грудь, готовые встретить подплывающий корабль. Стучат барабаны, весла ныряют в воду, и судно скользит прямо к пристани. Выстроившиеся в ряд женщины с натянутыми луками смотрят с высоты палубы на собравшихся внизу спартанцев, которые даже не моргают.

Менелай с засунутыми за золотой пояс пальцами и мечом на боку не торопясь подходит к воде. Он не прячется за своими солдатами, а выходит вперед легко, уверенно. Это? Это не битва, заявляют его расслабленные плечи. Это даже не маленькая потасовка. Это просто… глупые люди, решившие помахать клинками, что-то вроде диковинного танца или слегка шумной пирушки. Менелай видел битвы. Менелай знает, какими бывают настоящие сражения.

Орест с Электрой подходят к поручням корабля, но никто не скидывает веревки и не спускает трапы. Вместо этого Орест окликает:

– Дядюшка! Полагаю, ты потерял своего сына.

Когда царевича выводят вперед, видно, что Пилад держит у горла Никострата меч. Улыбка Менелая сползает, но снова вспыхивает, однако, не удержавшись на губах, пропадает окончательно. Хмурость медленно затопляет его лицо, его голос щелкает, как знамя на ветру, когда он начинает говорить, обращаясь не к Оресту или его сестре, а к Пиладу.

– Ты держишь меч у горла царевича Спарты, парень. Будь поосторожнее со своим клинком.

– Твой сын подозревается в убийстве невинной женщины в доме царя Итаки, – резко отвечает Орест, и его голос звенит над водой. – Я был очень удивлен, увидев, что он расхаживает на свободе.

– Орест, – обращается к нему Менелай, слегка закинув голову назад, чтобы видеть царя, – ты был болен. Почему бы тебе не спуститься, чтобы жрецы могли осмотреть тебя?

– Нет уж, благодарю, дядя. За мной, как видишь, отлично присматривают.

– Женщины. Чумазые бабы с грязными луками. Рабыни и вдовы. Блудницы и сироты, разве нет? В то время как я… – Небрежное пожатие плеч, легкий жест, указывающий на цвет мужественности вокруг него.

– Никострат, – это вступает в разговор Электра, непринужденно, от души наслаждаясь моментом, – будь добр, расскажи отцу, что случилось с остальными твоими людьми.

Никострат не хочет умирать. Но также он не хочет никогда больше смотреть отцу в глаза или рассказывать при всех о своем провале, поражении, унижении. Оказавшись перед непростым выбором, он дергается, кривя рот и пуча глаза, и чувствует, как слабеют колени. Пусть ответ и не точный, но довольно выразительный. Менелай стискивает челюсти. Он снова смотрит на грязных женщин на палубе, разглядывает их луки, которые его не впечатляют – хотя, быть может, не совсем.

– Понятно, – бормочет он. – Что ж.

И тут его поражает мысль. Его взгляд еще раз оббегает палубу, останавливаясь на Оресте, на Электре, скользит по сыну без малейшей задержки. Он резко подается вперед, а затем назад, ощущая смещение веса своего стареющего тела, скрип суставов. Восстанавливает равновесие. Смотрит Оресту в глаза.

– А где, псы ее раздери, Пенелопа?

Глава 42

В этом есть что-то знакомое.

Даже успокаивающее.