Дом под горой

Зачем только она пришла? Все здесь такое чужое… Шьора Анзуля ласково улыбнулась, ободряя ее, но это просто из милости, не из любви и доброжелательства! Нет у Катицы ничего общего с этими людьми, ни одна ниточка ее с ними не связывает. Вот когда бывала наедине с Нико, там, под Грабовиком, тогда да, тогда еще бывали минутки, она верила, что они принадлежат друг другу. Когда месяц лил на них свой кроткий свет и звезды мерцали над головой, а Нико так жарко, так пылко повторял свои клятвы… Да, тогда она надеялась, что станет его и он будет носить ее на руках. И когда приходила сюда в прошлый раз и стояла с ним и с его матерью на террасе, а он как бы представлял ее будущим подданным, о, тогда все было совсем иначе — под бескрайним небосводом мы были равны… Но здесь, в этой красивой комнате, за этим столом, уставленным великолепной посудой и лакомствами, в этом интимном дружеском кругу ей нет места! Ой, нет, хоть и приветливы они, и стараются ее ободрить, и улыбаются благосклонно… И Нико — будто другой, чужой, холодный. Даже взглядом не подарил, а раньше-то сколько любви и преданности светилось в его глазах! Никакого сияния любви теперь в них нет — одно смущение, а там, еще глубже, — стыд и унижение…

Дрожит в руке Катицы золоченый ножичек, который подала ей эта нарядная барышня — разрезать неявный пирог; дрожит рука, подносящая кусок ко рту — Катица боится, как бы не выронить его, не обнаружить всю свою неуклюжесть… И сладкий кусок горчит, вспухает во рту, словно впитал в себя все горькие слезы, что изливаются из сердца и огненным дождем падают на душу… Не может Катица проглотить ни крошки этого пирога, он кажется ей облитым желчью.

Нико тоже никак не стряхнет с себя тяжкую думу. Кто-то мощной рукой пригнул к земле его голову, давит, душит. Как перескочить через пропасть между ним и ею, где взять силы и отваги? Он всего лишь беспомощный червь, лишенный смелости, отягощенный старыми предрассудками, да еще сердце у него расколото пополам, ранено, кровоточит… И он, такой, мечтает осчастливить Катицу? Вот как будет выглядеть это счастье! Он воображает, что сумеет возвысить ее — ее, которая сидит рядом с ним, сжавшись, несчастная, желающая одного, чтоб земля расступилась, поглотила ее… Невозможно! Нет у нее крыльев, чтоб взлететь, — у него же нет сил ее вознести… Падает она и паденьем своим увлекает его в прах…

А остальные? Оживление спало, ушло веселье. Словно какой-то кошмар придавил их. Умолкли остроумные шутки, умные слова разлетелись, как перепелки от выстрела. Нить беседы порвалась, теперь с трудом вытаскивают то одну, то другую тему, разговор еле плетется, как ни стараются все. Недавно беседа вращалась в высших сферах, — легкая, яркая птица, — теперь с усилием ползет по болотистой почве серой будничности.

Катица наконец одолела кусок пирога, омочила губы в ароматном прошеке, какого никогда еще не пробовала, и огляделась робко, как потерпевший кораблекрушение, выброшенный волной на пустынный берег.

— Как поживают ваши? — ласково спрашивает ее шьора Бонина, сжалившись над потерявшейся девушкой.

— Спасибо, хорошо, слава богу. Мама — хорошо, а отец что-то прихворнул…

Ее мать… Нико вздрогнул. Снова всплыл образ Еры — сидит на лавочке рядом с ним, брызжет ядом на весь мир… «И в такой грязной луже я подхватил эту драгоценность!» — издевается он над самим собой, полный отчаяния. Уж поистине драгоценность, дыхни на нее, прикоснись, и весь блеск пропал… Вспомнил, что обещал ей купить украшение. Только куда она его прицепит? На руку, кожа которой покраснела от частого соприкосновения с водой и от которой разит дешевым мылом? А этот корсаж с темными лентами — он отлично пристал ей там, под Грабовиком, а здесь так режет глаз в сравнении с безупречным туалетом Дорицы, сидящим на ней так, словно она в нем родилась…

Нико собирает все силы, всю энергию своего духа, чтоб твердить себе: «Я человек чести — и сдержу, сдержу слово…» Хотел бы он высказать это искрение, со всем жаром души, высказать открыто, перед богом и людьми — и не может! Всякий раз всплывает другое: «Я — жертва, ненужная, только вред от такой жертвы…» Что такое честь, самая высокая, чистая, как золото, если она жестока, бессердечна… Под ее игом мучаются, страдают люди. Ее суровый закон лишен жизни и тепла, нет в нем нравственной основы и необходимости — это рабский закон, он готов нерасторжимо сковать друг с другом два существа, двух свободных людей, созданных для счастья, — сковать, чтоб они стенали, бились и гибли в тяжких оковах…

Кому нужна такая честь? Нет, не признаю я ее, не признаю, презираю!

Шьоре Анзуле совершенно ясно, какая борьба происходит в душе сына. Прочитала она и результат этой борьбы по жесткому, суровому выражению, появившемуся на его лице. Вот — в глазах его вспыхнула решимость, из груди вырвался вздох — вздох облегчения, освобождения после стольких, стольких дней угнетенности! Совсем другой человек — словно выбрался из мрака и с ликованием приветствует новый день…