Дом под горой

Эта мысль оглушила его. Погасла радость, душу сдавила тяжелая, неотвязная боль. Могла ведь Дорица стать его, и вот он сам, по доброй воле, навсегда от нее отказался! Промелькнули воспоминания о детстве и о более поздних годах, и все они тесно связаны с нею, с его маленькой подружкой, которую он защищал, оберегал, потом забыл на время и которой теперь восхищается и любит, любит безгранично… Все существо его тянется к ней, так бы и бросился сейчас перед ней на колени, излил свои чувства, умолял о милосердии, о прощении за то, что ошибся, забыл… Умолял бы снова стать его — не подружкой, не маленькой опекаемой девочкой, а королевой, владычицей, неограниченной госпожой…

Нико приходится напрягать все свои душевные силы, чтоб освободиться из-под власти всемогущего чувства. Он призывает на помощь честь, которую до сих пор ничем не запятнал, и — хоть сердце истекает кровью, он, с каким-то удовлетворением отчаяния, твердит про себя: «Я — человек чести, я сдержу свое слово, сдержу!»

Мать, видя, что творится с сыном, тоже по-особому взволнована. Но тут ее внимание отвлекло нечто другое.

Щелкнула ручка входной двери. Среди всеобщего веселья никто этого не услышал, но Анзуля вздрогнула, словно ее ударило в грудь, и слегка побледнела. Спрятав руки под стол, чтоб никто не видел, как судорожно она сцепила пальцы, охваченная сильным волнением, она послала к небесам вздох из самых глубоких недр души. Не отрывая взгляда от скатерти, она прислушалась к шагам там, за дверью; шаги тихие — их заглушает толстый ковер в сенях, — шаги нерешительные, словно подкрадывающиеся, все ближе, ближе… Анзуля слышит их явственно, вместе с биением крови в ушах, с ударами собственного сердца. И вот — стук в дверь, тихий, застенчивый, произведенный рукою колеблющейся, дрожащей…

Все разом умолкли, обернулись к двери. Шьора Анзуля крикнула:

— Войдите!

Нико подметил в ее голосе легкую дрожь.

В столовую вошла Катица.

Она сильно побледнела, сама не зная отчего, и тотчас залилась густым румянцем; приоткрыв губы, обвела присутствующих блуждающим взглядом. Все чужие! Только что веселились — и вот замолчали, потому что она вошла… Сердце сжалось у Катицы, она не в силах выговорить. «Зачем пришла? Что тебе тут надо?» — бьются в ее мыслях вопросы. Отдала бы не знаю что, только б очутиться подальше отсюда, хоть под землей…

Сцена вышла невероятно тягостной. Растерянность Катицы заразила всех, придавила свинцовым грузом. Дорица остро чувствует состояние Катицы, словно сама на ее месте. Растерянность настолько ее парализовала, что она не может даже пошевелиться, чтоб прийти на помощь вошедшей.

Нико довольно скоро опомнился от неожиданности, хотя никак не предполагал увидеть Катицу именно сейчас, и злое чувство, вспыхнувшее было, когда она вошла, быстро рассеялось. Осталась только мука в душе: как пропадает, бледнеет образ, который он носил в сердце, ради которого был готов на любую жертву!.. В таком состоянии Нико было некогда думать о том, что должна испытывать Катица, некогда было осознать тягостность ее появления.

— Здравствуй, Катица, — своим обычным, спокойным тоном заговорила шьора Анзуля; она опомнилась первой, отогнав свои тревоги и волнения. — Я велела Мандине пригласить тебя к обеду, а она ошиблась, сказала тебе прийти после обеда. Ошибку мы заметили, только когда уже подали на стол.

— Ничего! Лучше поздно, чем никогда, — подхватил шьор Илия, забыв на минутку о трубке.

Он настроен столь благодушно, что не замечает общего напряжения. И все же какой-то инстинкт подсказывает ему, что необходимо вмешаться, и шьор Илия поспешил это сделать.

Значит, думает меж тем Нико, мать не забыла о Катице, велела пригласить ее, а ему-то самому и на ум не пришло ее звать! Он об этом и не подумал, а ведь Катице предстоит вскоре сделаться хозяйкой в этом доме… «Как-то она справится, сумеет ли себя держать?» — мучит себя Нико, только теперь заметив растерянность Катицы, с которой та никак не совладает. Видя неловкость ее движений, всего ее поведения, Нико покраснел от стыда. Ему и в голову не пришло как-нибудь помочь ей — сидит словно оглушенный.

Дорица пришла в себя под взглядом шьоры Анзули, которым та подбадривает и утешает крестницу. Девушка подошла к Катице, с сердечным видом протянула ей руку. Шьора Бонина с гордостью следит за каждым движением дочери. Вот они обе рядом — и какое различие! Ее дочь держится непринужденно, как дома, а та будто связана… «Неужели знает? — бегут мысли Бонины. — Да нет, не знает еще, поди, цыпленок мой… Но если знает, как это благородно с ее стороны! Просто прекрасно — настоящая де Веллески… О, порода всегда скажется, что бы там ни говорили!»

— Может быть, ты меня не знаешь, — обратилась Дорица к Катице своим милым голосом и таким тоном, будто они подруги. — Я тебя видела, когда ты еще в школу ходила. А потом… — Дорица на мгновение запнулась, но продолжала: — Потом я уехала из дому…